— Это ничего, что смеются. Ты не обижайся. Трясет так, пыльно — посмеяться хорошо. Спеть бы, да вместо слов кваканье получится. Но! Так и подумала на иманов, что птички сидят? Правда?

А я действительно подумала, что высоко на скале сидят три белые птицы, белые, как лебеди. Летели, устали, наверное, и сели передохнуть.

Автобус остановился, как назло, у голой горы. Шофер что-то поправлял в моторе, и некоторые пассажиры вышли.

— К обрыву не подходи, — испуганно предупредила меня мама.

Я бы и сама не пошла. Из автобуса я насмотрелась в пропасть, где далеко-далеко внизу блестела река Катунь. Смотрела, пока не поняла, что автобус идет по краю обрыва: шофер может заснуть или не удержать руль — и тогда… И тогда я стала смотреть в сторону, где сидит невидный за пылью шофер, и мысленно просить его: «Миленький, ты держи покрепче руль и только не засни!» Я просила более горячо и искренне, чем до этого: «Ну что тебе стоит сломаться ненадолго возле этого холма в цветах, как огоньки».

Мы выходили из автобуса, обходили его осторожно, прижимаясь спиной к грязному боку, шли к скале. Мрачная, серая скала закрывала солнце, а высоко-высоко на приступочке сидели три птицы.

— Лебеди! — закричала я. — Мама!

Эхо повторило несколько раз: «Лебеди! Мама!»

Я, конечно, не ожидала, что у меня так громко получится, и мне стало неловко: заорала как дура, как маленькая.

Шофер починил машину быстро. Прежде чем войти в автобус, я опять посмотрела на вершину скалы, на три белоснежные точки, и, не выдержав, словно по чьему-то приказу, сделала шаг к обрыву и посмотрела на далекую полосу Катуни. Кто-то рванул меня за плечо:

— Ну, девка, ты что это. Ишь побелела. Разве можно сначала вверх, потом вниз смотреть. Голова закружится. Долго ли? Тут и куска не найдешь от тебя.

— Маме не говорите, — попросила я.

— Зачем же? Не скажу.

Все долго ехали молча, и только потом, нескоро, когда старичок снова спросил у меня: «Так птичек, говоришь, видела? Иманы это…» — надо мной стали смеяться. Первым засмеялся остановивший меня у обрыва Петр.

Я так обрадовалась, что можно смеяться.

«Кира, у тебя какой-то истерический смех. Перестань», — останавливала меня мама.

Потом я думала, почему они не смеялись надо мной там, когда я крикнула: «Лебеди!». Кажется, поняла. Из-за скал, обрыва в бездну, неизвестности: надолго ли сломался автобус, не выскочит ли из-за скалы встречная машина — ее маленький толчок может всех отправить вниз, «куска не найдешь». Вспомнила я рассказ бабы Ани о первой жене сына, как она останавливала автобус в горах.

— …Слушай, — толкнула меня бабка, — тебе солнцем голову не напекло? Стоишь, в одну точку смотришь.

— Нет, думаю. Это сколько же у одного марала рога весят, если тут: пантов семь тысяч четыреста девяносто килограммов?

— Чудная! Ты что, читать не умеешь? Внизу же есть.

Верно, дальше было написано: «1 марал — сырых пантов — 76 кг».

— Это, если бы сейчас панты срезали, — спросила я у бабки, — вы бы моей маме резчиком быть посоветовали?

— Чудная! Туда чужих не пустят. Вон они, на доске Почета! Их в лицо все знают. Тут работа тонкая. Нож на чуть-чуть не так повернешь — марал кровью изойдет. Им перед работой в магазине без очереди любой продукт, дома стараются не обидеть, по делам тоже не ругают, на после откладывают. Это чтоб не обидеть, чтоб спокойный был человек. У него если рука дрогнет, сама понимаешь, марала поранит. Рог не так срежет — кровь фонтаном забьет. Останавливать трудно. А хорошо сделает — минутка — и он чистенький без рогов из станка выскочит.

— А вот…

— Ты знаешь, я тут чего с тобой торчу…

Бабка вдруг засмущалась, стала крутить пуговицу на пиджаке.

— Ну, за помощь твои меня не обидят, а вот, знаешь, от любопытства помру… Что вы в этом мешке везете? Вроде кости большие. Сначала думала — палки. Потом думаю: не дураки же люди сюда дерево везти? Чего-чего, а дерева в тайге хватит. От нас и ложки сувенирные возят, и веретена. В том мешке стеклянные банки, твоя тетка предупредила: мол, хоть укутаны, но осторожней. А тут что? Скажи…

— Не знаю. Это вещи тети Зиты. Мне кажется, деревянные вещи какие-то.

— Ну, может быть… Городских трудно понять бывает. Могут и скалки с собой везти… А чего ты про доску спросить хотела?

Конечно, я теперь думала о рюкзаке с деревяшками или костями и на доску не смотрела, пытаясь вспомнить, что хотела спросить. Так… один марал, один олень… Вот!

— «Получить и сохранить от каждой матки: телят — 80, ягнят — 80, жеребят — 65, маралят — 50, оленят — 45», — прочитала я вслух. — Это у вас корова по восемьдесят телят рожает? Вот у нас только по одному, ну, иногда, я слышала, два теленочка родит. А у вас?..

Бабка сидела на крыльце и хрипела, уткнув лицо в колени, ничего мне не отвечая.

Наконец вышли из райисполкома мама и тетя Зита с довольными лицами.

— Тетя Зита, у вас в этом мешке кости? — спросила я.

— Что за глупости? Там вещи, необходимые каждой женщине, — ответила тетя Зита. — Машина сломалась, но теперь вроде в порядке. Идет.

— Представляешь, все оказалось проще, — радостно объявила мне мама. — Мне надо было сразу туда пойти, мы давно бы уехали…

— Пригодился мой совет? — спросила бабка, вытирая слезы.

— Очень! Если бы не вы… Я так не люблю ходить по организациям.

Мама достала из сумочки бумажку, но бабка махнула рукой:

— Девка говорит: тутока корова во восемьдесят телят телит за раз.

— Я в магазин зайду, — сказала тетя Зита.

— В пастухи нанялась? — спросила я у мамы.

— Нет, все хорошо. Если бы не она, — посмотрела мама вслед уходящей бабке, — я бы просить не пошла, а там есть комната и по вопросам образования. Меня туда потом отвели. А так мы с Зитой пришли в комнату по сельскому хозяйству к главному и говорим, что мы пастухи и овец стричь умеем. Он говорит: «Не до шуток мне, посидите». Мы в коридоре сидели, сидели. Только слышим: он все по телефону звонит, ищет машину. Наверное, эту, что ты говорила, потому что про ветврача все беспокоился: привезти надо к коровам. Потом мы поняли, что к коровам уже поздно, но врача все равно надо к овцам. Это тоже в нашу сторону, к Верхнему Уймону.

«В Москве к одному поросенку сразу прислали, а тут сорок коров остались без врача», — подумала я.

— Потом этот главный по сельскому хозяйству вышел и говорит: «Зачем вы меня обманываете? Если помочь в стрижке овец хотите, спасибо, конечно, я вас учетчиками по шерсти поставлю: взвешивать и отмечать будете… Только не могу понять цели: зачем обманываете? Если бы назвались библиотекарями, учителями или там бухгалтерами, я бы больше поверил». Пришлось сознаться, что я преподаватель, что просто выехать не можем. Ну, а дальше на машину эту нас возьмут. Только одно очень плохо: пока будем жить у какой-то женщины, Татьяны Фадеевны. Учительница в другой район скоро переедет, и нам освободят дом. Я так рассчитывала, что сразу в свой дом въедем. В Ленинграде еще виделось: окошки помою, вместо кактусов герань поставлю.

— А мне нравятся кактусы, — сказала я.

— Пожалуйста, в своей комнате хоть верблюжьи колючки сажай. А чем ты бабку так насмешила?

Я показала маме на доску показателей:

— Внизу читай… от каждой матки телят — восемьдесят.

— Чего же тут не понять? Коров, допустим, в стаде триста голов, а маток восемьдесят, от них надо сохранить восемьдесят телят. А остальные коровы или молодые, или уже старые.

Наконец-то мы выехали из Усть-Коксы и летим по дороге к нашему поселку.

Рядом с шофером, впереди, сидит важная, как я поняла, «шишка» из райисполкома. Мы сидим позади, на боковых скамейках «газика». Перед нами огромная гора вещей. Важный человек нас просто не замечает, будто нас нет в машине. Я сижу за его спиной, и, когда подкидывает машину, не решаюсь схватиться за ручку на спинке его сиденья, а хватаюсь за брезентовые ремни под крышей «газика».