Петр отложил топор и уперся плечом в шершавый сосновый бок. Дерево не поддавалось. Только макушка дрогнула и замоталась беспомощно. И вдруг пошла, пошла книзу. Вся подрубленная стволина стала тяжко повертываться на своем пне, ухнула в снег. Следом за ней упала и другая сосна, та, которую рубил инструктор.

— Криво подпилили, — сказал Дегтярев. — Вон она куда завернула.

— Э, была б у коня грива, не беда, что ходит криво...

— Хо, хо, хо.

— Лесорубничать — это тебе не взносы собирать...

Чеканихинцы были очень довольны.

...Инструктор жил в лесу три дня. Он работал на делянке, провел открытое комсомольское собрание, выпустил боевой листок, рассказывал по вечерам обо всем, что читал, что слышал в районе, что узнал, служа в армии. Иногда он слушал сам, лежа в вагончике, на верхней полке, глядя, как прорывается в щели закупоренный в железную печку огонь, как его красная тень шарахается по стенам. Больше всех рассказывал Санька Дунькин.

— Вот, значит, один царь был, — говорил Санька, заплетаясь в словах. — Как женится, ночь переспит, а утром ей голову отрубает. И вот на одну нарвался. Она ему «Восемьдесят тысяч километров под водой», «Таинственный остров», «Капитан Немо» — все рассказывала тысячу и одну ночь. Только начнет спать — она ему сказку. До половины дойдет — уже рассвет. Он ей и не отрубает голову, ему интересно. Больше трех лет рассказывала, а потом уже зовет: Юрка! Иди сюда. Уже сын у них, Юрка. Ну, он увидал, так и не стал ей рубить голову.

Все перепуталось в Санькиной голове. Но никому, видно, не хочется поправлять Ежика. Только хохочут да просят: «Ври дальше! Накручивай!»

Хорошо лежать на полке, тепло. Ноги, и спина, и плечи натружены за день, уши наморожены, горят. Думается спокойно-спокойно. Закроешь глаза — в них снег и сосны крутятся на собственных пнях и пилы шоркают по дереву. Очень не хочется уезжать отсюда.

— Коллектив у тебя ничего, — сказал инструктор Дегтяреву. — Так все хорошо. Только ты подумай о росте рядов. Я тебе тут устав оставлю. Подработай. Пожалуй, можно Дунькина принимать. Он просился. Ну, и еще кое-кого. Ребята у тебя отличные.

— А чего ж, можно. Он тут у нас заместо патефона. Без него бы скучно было. И так он парнишка старательный.

Вода в Юше чистая, как зима. Зима в Чеканихе холодная, как вода в Юше. Далеко на юге видны Алтайские горы. Они белые, и розовые, и бурые. От Оши до самых гор — степь.

Леньке Зырянову надо гнать по Юше сплотку пихтачей из-под самой Старой Барды. Зимой он валил пихтачи, цеплял их тросом к трактору, помогал стаскивать на берег.

...Ленька стоит на носу сплотки, держит в руках чуть затесанную рукоять греби — целого пихтового ствола — и пошевеливает эту рукоять.

Узкая сплоточка приплясывает на воде и несется вперед, как ярая щука. Глаза у Леньки вздрагивают от азарта. На голове пограничная фуражка с зеленым кантом, брат привез. Блестящий черный ремешок от фуражки опущен под подбородок.

Юша несет Леньку, вспарывает пополам степь и блестит, как новенький, шустрый ножик. Ленькино сердце замирает от бесстрашия.

У задней греби стоит Санька Дунькин. Он отпустил гребь, присел на корточки, глядит на шибко бегущую воду. Ленька взял его с собой так просто, для развлечения, а теперь забыл о нем, взнуздав свою норовистую сплотку.

Сплотка круто нырнула влево за поворот. Рукоятка задней греби, закряхтев, пошла вправо и невзначай смахнула Саньку в воду. Санька заголосил истошно и сразу же отстал от сплотки.

Ленька Зырянов обернулся, увидал в воде Ежика, сдернул с себя ватник. Под ватником гимнастерочка в облипку — тоже брат дал. Побежал по зыбучим стволинам, вышибая из-под них хлюпкие брызги.

Крикнул:

— Дунькин, ты чо?

А Дунькин уже хлебнул воды, уже смолк. А в воде, в заберегах, белые, обгрызанные куски льда.

Ленька прыгнул в воду. Брошенную сплотку повело поперек реки, ткнуло носом в берег. Обегая ее, быстро и проникновенно зажурчала Юша. Она поволокла за собой Леньку, но он бил по воде ногами, буравил ее плечами и руками, и Санька сразу же оказался рядом. Ленька вытащил его на берег.

Отжались как могли.

— Хорошо, что я не утоп, — тихо сказал Санька. — Тетка Настя еще вчерашний год обещалась мне дядьки Петра штаны дать. Хорошие. С пуговицами.

— Дурак... Бежим... Сплотка где уж?

...Снова плыли по реке. Санька сжимал свое куриное тельце, чтоб оно не касалось мокрых, холодных тряпок. Его рот свело в оборочку. Выстукивая зубами, он выкрикивал одну за другой припевки:

Ленька грелся, работая гребью. Пора уже быть Бобровской переправе. Уже над степью ночь, и, не видимые днем, проступили по всему жнитву огненные палы. В них клубится неспокойная жизнь огней. Они сомкнутым строем наступают на тьму. Позади них опять тьма. Чем она гуще, тем ярче и живее огни. Ленька глядит на них, и Санька тоже глядит, и каждый видит свое и не может оторваться.

— Леньк, — зовет Санька, — гляди, как змеюки красные. Ползают...

— Да ну, прямо змеюки. Это конница в атаку пошла. Вон саблями машут.

Сплотка чиркнула боком по какому-то выступу, затрещали доски, Ленька схватился за рукоять, и cразу увидал, как высыпали на берег темные избушки. «Бобровка... Припаромок задели», — сообразил он и налег на рукоять плечами, грудью.

Зачалили сплотку и пошли в избу паромщика.

За столом в избе — знакомые чеканихинские мужики и посредине заместитель председателя колхоза Скрылев. Он уже неделя как приехал в Бобровку принимать лес. На нем черный начальнический френч; лицо сухое и значительное, бровастое. Только под глазами кожа чуть обмякла, порозовела. Глаза мокрые.

— Ну что, Дунькин, — сказал Скрылев, — какие вы ребята?

— Мы ребята ежики, — выкрикнул Санька. — У нас в кармане ножики. Сами ножики куем, а в солдаты, шиш, пойдем! — Зубы у него ляскнули. Тело передернулось под мокрым ватником. Он сел на пол возле порога. Все засмеялись.

— Ну ладно, — сказал Скрылев, — давайте-ка с прибытием... Чтоб завтра лучше трактор заводился. — Он достал из-под стола пол-литровку, налил сначала Леньке, потом трактористу, еще меньше двум колхозникам и совсем мало паромщику. Все выпили по очереди и закусили. На столе стояла одна кружка, лежала буханка пшеничного хлеба да шматок сала.

Себе Скрылев налил после всех. Ему досталось чуть поменьше полбутылки.

— Остатки сладки, — подмигнул он, и его мокрые глаза вдруг прояснились и сухое лицо стало добрым, улыбчивым.

Ленька сидел, не сняв фуражки, и чувствовал, как все холоднее становится ремешок фуражки, какой приятный этот холодок. Он смотрел, как Скрылев несет ко рту кружку, и глянцевый ремешочек все ощутимее холодил ему щеки.

— Стой! — крикнул Ленька. — Сам пьешь, а Саньке почему не налил? Думаешь, он дурак, да? А он, может, еще и тебя умней. Он в Юше искупался, весь мокрый сидит. Думаешь, ты начальник, так можешь все сам выпить? А здесь река, степь, — понял? Здесь все начальники.

Захмелел Ленька. Крошки во рту не было за весь день.

— Вот, — сказал он и обвел всех задичавшими глазами: с кем еще сцепиться?

— Ах так, — сказал Скрылев. — Ах так... Так, значит? Да я тебя... — И полез из-за стола, загодя приготовив кулаки.

...Невесть что еще могло произойти, но Санька вдруг запричитал с порога:

Все посмеялись. Обозвали Саньку разными одобрительными словами. Ни Скрылеву, ни Леньке уже не захотелось драться. Они остыли. Стычка закончилась словесно.

Сошел снег, степь почернела, и опять белая краюшка гор проступила на юге... Взять бы и дойти до этих гор. Только когда? Сейчас надо кормить свиней, потом чистить свинарник.