Наконец мы достигли поляны, на краю которой был разбит лагерь. Он состоял из трех темно-красных фургонов, поставленных грубым подобием полукруга, в центре тлел костер, а возле него сидели четверо молодых мужчин. При нашем появлении из фургонов высыпали и другие обитатели лагеря, преимущественно мужчины, но были среди них и несколько старообразных женщин измученного вида. Дюжина этих человеческих особей подозрительно наблюдала за нашим приближением. Все в грязной одежде, с всклокоченными волосами, страшно неряшливые. С немытыми низколобыми лицами, по которым Ломброзо мог бы исследовать черепные характеристики народа[19], известного под названием…

– Цыгане, – выдохнул Габриель. В его голосе явственно послышалось мальчишеское удовольствие, словно он воображал себя героем авантюрного романа, в котором белый человек отправляется в неведомые края за сокровищами и в ходе своих путешествий заслуживает уважение туземцев.

– Это зганы, – сказала Илеана и повелительно подняла руку, приказывая нам остановиться и стоять на месте. – Они снабдят нас всем необходимым. Но разговаривать с ними буду я одна.

Она обратилась к ним на резком, немелодичном языке румынского народа. Впрочем, в этих дробных перекатах твердых слогов есть своеобразное очарование.

При первой же фразе цыгане – или «зганы» на местном наречии – попятились с преувеличенно почтительным видом. Илеана отдала какие-то приказы (во всяком случае, я так понял по интонациям), и две женщины торопливо отошли от костра и скрылись в одном из фургонов. Никаких знакомых слов я в монологе нашей проводницы не различил, но одно повторялось необычайно часто: «стригой». Понятия не имею, что оно значит, но у меня возникло смутное впечатление, будто где-то я его уже слышал.

Завершив свою речь, Илеана отступила на шаг назад и приняла странную позу: лицом к цыганам, одна рука вытянута в сторону, прямо перед нами. Означал ли тот жест, что мы под ее защитой или что мы ее собственность, я не знал (хотя теперь уже догадываюсь).

Чтобы заполнить молчание, один из мужчин достал старую обшарпанную скрипку и принялся извлекать из нее тоскливую мелодию, которая, казалось, говорила о пустынных дорогах, полных опасностей горах, потерянных жизнях и невозможности настоящей любви. Я, уже несколько отдышавшийся, повернулся к Габриелю и процитировал строки Шекспира: «Ты не пугайся: остров полон звуков – и шелеста, и шепота, и пенья; они приятны, нет от них вреда»[20]. Он кивнул, но, зачарованный музыкой, ничего не ответил. Признаюсь, я испугался не на шутку, когда мы вошли на цыганскую стоянку. Если бы нас не сопровождала грозная Илеана, несомненно, дело приняло бы совсем другой оборот.

Наконец из фургона показалась женщина с охапкой одежды и парой потрепанных заплечных мешков. Илеана указала на эту кучу тряпья:

– Это для вас. Переоденьтесь. Переложите вещи из чемоданов в котомки. Свои костюмы оставите в подарок зганам.

Я было запротестовал против такого унижения, но Габриель остановил меня.

– Раз так надо, значит надо, дорогой Морис.

По здравом размышлении мне пришлось признать, что для похода по горам предложенные нам наряды подходят гораздо больше, чем наши городские костюмы.

– А где нам переодеваться? – спросил я, ожидая, что нас отведут в один из фургонов или по крайней мере в какой-нибудь укромный загончик.

Но Илеана улыбнулась:

– Здесь. Прямо здесь и переодевайтесь.

Я ошеломленно уставился на нее, а Габриель рассмеялся:

– Да ладно тебе, Морис! Если у них так принято, надо почтить обычай. Давай останемся джентльменами. Останемся людьми цивилизованными.

И в нарушение всех английских приличий он принялся раздеваться. При виде этого скрипач заиграл бойчее, и музыкальные каденции зазвучали почти насмешливо. Я неохотно последовал примеру Габриеля, к мрачному восторгу цыганской шайки и к удовлетворению Илеаны, выразившемуся в загадочной улыбке.

Вскоре мы покинули стоянку – в серой прочной одежде, какую носят местные крестьяне, и с дерюжными заплечными мешками, где лежали наши немногочисленные вещи.

– Ну вот, теперь вы готовы, – промурлыкала Илеана, и я действительно чувствовал, что в нас с Габриелем произошла какая-то важная перемена, необходимая для допуска в мир дикой природы.

О последовавших затем долгих, изнурительных часах пешего пути, когда мы продвигались все глубже и глубже в лес, ощущая себя не столько отважными исследователями, сколько испуганными детьми из какой-то страшной сказки, и рассказать-то особо нечего.

Лишь раз мы сделали короткий привал, чтобы перекусить. Илеана выдала нам хлеб с сыром и с нескрываемым презрением смотрела, как мы жадно уплетаем нехитрую пищу.

Сама она, должно быть, ела втихомолку, за нашими спинами, ибо я ни разу не видел ее за этим занятием. Она полна секретов и вызывает у любого наблюдателя множество вопросов, ответы на которые, подозреваю, лучше и не знать.

Мы шли, и шли, и шли. Куда ни глянь, кругом одни деревья, и ничего больше. Стволы, листва, корни, ветви – древесное изобилие, поглощающее свет и создающее в этом девственном лесу вечные сумерки. Мы трое стали тенями, уходящими все дальше в царство теней.

Наконец мы остановились на ночлег. Разожгли костерок и улеглись вокруг него.

– Не бойтесь, здесь вы в полной безопасности, – сказала Илеана, когда мы с Габриелем с несчастным видом завернулись в одеяла и уставились на пляшущие языки пламени. – Ни один зверь не приблизится, они боятся огня. Вы оба под моей защитой, господа.

Мы с Габриелем настолько устали за день, что заснули почти сразу, даже не думая об опасностях, таящихся в лесной глуши, куда нас привело собственное безрассудство.

Следующий день ничем не отличался от первого: такое же утомительное путешествие по малохоженой, изрядно заросшей тропе.

Никаких разговоров между нами троими не велось, но мы с Габриелем изредка перекидывались красноречивыми взглядами. Возможности остаться наедине, чтобы возобновить привычное откровенное общение, у нас не было.

Один раз, после полудня, Илеана остановилась и низко нагнулась, разглядывая притоптанную траву у обочины. Она провела по траве ладонью, будто погладила, а потом выпрямилась и пробормотала:

– Здесь недавно проходил человек. Кто-то, кого я не знаю.

– Вы поняли это по нескольким примятым травинкам? – спросил Габриель.

Илеана смерила его презрительным взглядом профессионала, вынужденного отвечать на глупые вопросы любителя.

– Все мои чувства восприятия чрезвычайно обострены, мистер Шон. Я много лет оттачивала охотничьи навыки.

Перед самым наступлением темноты мы встали на ночевку. Габриель и я занялись костром. По непонятной причине мой товарищ прятал глаза и избегал разговаривать со мной. На несколько минут мы потеряли нашу темноволосую проводницу из виду. Когда огонь начал разгораться, она вернулась и принесла двух жирных кроликов с аккуратно свернутыми шеями.

Как ей удалось поймать их за столь короткое время, я совершенно не представляю, хотя и помню, чтó она говорила про свои охотничьи способности. В тот вечер мы сытно поели; правда, сама Илеана опять воздержалась. Зато, пока мы рвали зубами мягкое кроличье мясо, она рассказала нам столько всего интересного, сколько никогда не рассказывала ни прежде, ни впоследствии. Об истории Трансильвании, о местном народе и господарях, о войне с турецкими захватчиками, о храбрости и смекалке Сажателя-на-кол.

Несмотря на крайнюю усталость, мы слушали с жадным вниманием, точно дети, сидящие у ног сказочника. Согретые костром, полные впечатлений от рассказов о кровопролитных сражениях, отваге и героизме, мы заснули крепким, мирным сном, хотя меня, признаться, слегка беспокоило одно обстоятельство: мне казалось, будто между Габриелем и Илеаной возникла и крепнет взаимная симпатия.

Прошел еще один день нашего путешествия, и мы наконец приблизились к окраине леса. Мало-помалу деревья начали редеть, и просветы неба среди ветвей становились все шире. Я заметил, что наша маленькая компания разделилась: Габриель с Илеаной все чаще уходили вперед, занятые разговором, а я, старый и одышливый, изо всех сил старался не просто не отстать, а не свалиться замертво. Во мне нарастала знакомая муторная тревога – предчувствие предательства.