– Алло?

– Здравствуйте, позовите, пожалуйста, Ингвиль…

– Это я, привет.

– Привет. Ты как?

– По-моему, неплохо. Ну да, хорошо. Сижу себе в комнате, читаю.

– Неплохо.

– Ага. А у тебя как дела?

– Хорошо. Я тут подумал – хочешь, пошли в субботу на вечеринку? То есть завтра. Мой брат устраивает.

– Ой, это клево.

– Сначала у меня соберемся, разогреемся, потом на такси доедем до него. Он живет в Сулхеймсвикене. Придешь часов в семь?

– Хорошо.

– Юн Улав точно придет, так что знакомые у тебя там будут.

– Твой двоюродный брат просто вездесущий.

– Да, это точно…

Она посмеялась, потом умолкла.

– Ну так что, – спросил я, – завтра в семь у меня?

– Да. С меня, как обычно, хорошее настроение и позитивный взгляд на мир!

– Буду ждать, – сказал я, – увидимся. Пока.

– Пока.

На следующее утро я прибрался в квартире, поменял постельное белье, выстирал одежду и повесил ее сушиться внизу, в подвале, – мне хотелось, чтобы все было в ажуре на тот случай, если после вечеринки Ингвиль поедет ко мне. Ведь сегодня что-то непременно произойдет. Во время нашей первой бергенской встречи инициативы я не проявил, однако это было объяснимо и поправимо; вторая прошла иначе, она состоялась днем и дала шанс для более близкого знакомства; но сейчас, встречаясь с ней в Бергене в третий раз, я должен обозначить свои намерения, сделать первый шаг, потому что иначе она ускользнет. Просто болтать с ней недостаточно, нужен поступок – поцелуй, объятие, – и тогда, возможно, когда мы после вечеринки выйдем на улицу, я задам ей вопрос – пойдем ко мне?

Это пугало, но что делать, иного пути нет, иначе вообще ничего не выйдет. И мне вовсе не обязательно следовать этому плану буквально, можно импровизировать по ситуации, стараться понять ее желания, но бездействовать нельзя, невозможно, а там пускай она отвергнет меня, если я ее не устраиваю или ей кажется, будто я слишком тороплю события.

Однако, если она все же пойдет ко мне, я должен буду ей признаться. Нельзя в очередной раз опозориться, попытавшись скрыть, что я слишком быстро кончаю, надо сказать ей об этом сразу, – как о пустяке, как о проблеме незначительной и вполне решаемой. С единственной девушкой, с которой мне удалось потрахаться по-настоящему, этим летом в палатке на фестивале в Роскилле, у меня с каждым разом получалось все лучше, поэтому я, по крайней мере, знал, что могу. Но та девчонка не значила для меня ничего, во всяком случае, значила не так много, как Ингвиль, а теперь на кону оказалось все, мне, кроме нее, никто не нужен, я не могу ее потерять только по этой причине.

Я знал и еще кое-что: если выпить, станет легче, и все же слишком напиваться не надо, потому что тогда она решит, что я от нее только одного и хочу. А это неправда! Ничего даже похожего на правду.

Первыми пришли Юн Улав и двое его приятелей, Идар и Терье. Я уже выпил три бутылки пива и говорил и действовал с полной уверенностью. Поставив на стол миску с чипсами и вазочку арахиса, я принялся рассказывать про Академию писательского мастерства. Они читали Рагнара Ховланна, слышали о Яне Хьерстаде и, разумеется, Хьяртане Флёгстаде, и, как мне показалось, прониклись, узнав, что эти писатели будут у нас преподавать.

– Они расскажут о том, как сами работают, – сказал я, – но главное, будут читать и анализировать наши тексты. А вам как Хьерстад, нравится?

Тут в дверь позвонили, и я пошел открывать. Это была Анне, вся в черном и в маленькой черной шляпке, из-под которой на лоб падал длинный локон. Я наклонился и обнял ее, она положила ладонь мне на спину и задержала ее там, пока я не выпрямился.

– Рада видеть. – Она засмеялась.

– И я тебя тоже, – ответил я, – проходи!

Она поставила на пол возле двери маленький рюкзак и, снимая куртку, поздоровалась с остальными. Присущий ей кипучий темперамент в свое время поразил меня контрастом с ее готическими увлечениями и мрачной жизненной философией. Анне – это The Cult и The Cure, Jesus and Mary Chain и бельгийцы Crammed Discs, This Mortal Coil и Cocteau Twins, туман, тьма и романтика смерти, но на губах у Анне всегда играла улыбка, а передвигалась она почти вприпрыжку. Она была старше меня, но, когда мы с ней работали вместе, она – за пультом в микшерской, я – с микрофоном по другую сторону стекла, я думал, что она, возможно, чуть запала на меня, хотя наверняка не знал, такое никогда точно не знаешь, да и как бы там ни было, ничего не происходило, мы дружили, оба увлекались музыкой, хоть я больше тяготел к поп-направлению. Сейчас она была студенткой, как и я, одна в незнакомом городе, но уже завела себе друзей, судя по тому, что она рассказывала, сидя на стуле и скрестив руки. Ничего удивительного, она всегда была общительной, и тем вечером моя квартирка быстро стала центром нашей маленькой студенческой компании.

Я продолжал пить, стараясь достичь того уровня, когда я не задумываюсь над тем, что говорю или делаю, а просто живу, свободный и ничем не обремененный, поэтому когда около восьми в дверь позвонили и я пошел открывать, то ничуть не волновался и не переживал, а просто радовался, что вижу ее, Ингвиль, с улыбкой и перекинутой через плечо сумочкой стоящую под дождем.

Я обнял ее, и она прошла следом за мной, поздоровалась с остальными, чуть застенчиво, – возможно, она слегка волновалась, – и достала из сумки бутылку вина. Поспешив на кухню, я принес штопор и бокалы. Ингвиль уселась на диван между Юном Улавом и Идаром, воткнула штопор в пробку и, зажав между коленей бутылку, с хлопком вытянула пробку.

– Так вот где ты живешь, – сказала она, наливая белое вино.

– Да, – ответил я, – я сегодня весь день к вашему приходу убирался.

– Могу себе представить. – Глаза ее превратились в полные смеха щелочки.

– Выпьем, – сказал я.

– Выпьем. – И мы чокнулись бокалами.

– Что ты пишешь? – спросил Идар.

– Роман, – ответил я, – современный. Стараюсь, чтобы он был одновременно увлекательный и глубокий. А это нелегко. Меня занимают противоположности. Безобразное и прекрасное, высокое и низкое. Наподобие Флёгстада.

Я взглянул на Ингвиль. Она смотрела на меня. Главное – не показывать остальным, что я так нелепо влюблен, что на самом деле мне хочется сидеть и смотреть на нее, и ей тоже нельзя было этого показывать, поэтому я решил уделять ей поменьше внимания.

– Но я хочу, чтобы обо мне узнали, – продолжал я, – не хочу писать для единиц. Какой смысл? С тем же успехом я могу заниматься чем угодно еще. Понимаете?

– Да, – ответил Идар.

– Ты зачитал то свое стихотворение? – рассмеялся Юн Улав.

– Нет. – Я посмотрел на него. Его смех мне не понравился. Юн Улав словно намекал на что-то всем остальным.

– Что за стихотворение? – спросила Анне.

– Да просто сочинил тут одно для академии. На дом задали. – Я встал, подошел к проигрывателю и поставил «The Joshua Tree».

– Его и наизусть нетрудно прочесть. – Юн Улав снова рассмеялся.

Я резко обернулся к нему.

– Хочешь в крутого поиграть – вперед, – бросил я.

Как я и рассчитывал, он умолк, и вид у него стал озадаченный.

– В чем дело? – спросил он.

– Я серьезно отношусь к тому, что я делаю. – Я уселся на стул.

– Ну, будь! – Юн Улав поднял бокал.

Мы выпили, напряжение разрядилось, беседа потекла дальше. Ингвиль говорила мало, вставляла время от времени остроумные реплики, а когда речь зашла о спорте, оживилась, и мне это очень понравилось, хотя я вдруг понял, что совсем ее не знаю; но как же я тогда влюбился, недоумевал я, сидя на табурете через стол от нее, прихлебывая из бутылки холодное пиво «Ханса» и с дымящейся сигаретой в руке, впрочем, все мое существо знало ответ: объяснить чувства невозможно, да и не надо, им самим виднее. Я смотрел на нее: вот она рядом, и то, что она излучает, то, что являет собой, существует независимо от того, что она говорит и чего не говорит.