Челлини говорил с воодушевлением, лицо его словно светилось от горячности речи. Я слушала в мечтательном блаженстве: ко мне вернулось ощущение полного покоя, которое я всегда испытывала в присутствии этого человека, и я с интересом наблюдала, как он быстрыми и легкими штрихами переносил мои черты на холст.
Он все больше и больше погружался в работу, время от времени поглядывал на меня, впрочем, ничего не говоря и споро работая карандашом. Я с любопытством перелистывала «Письма умершего музыканта». Некоторые места поразили меня своей новизной и глубиной мысли. Чем больше я читала, тем больше меня ошеломляли абсолютная радость и удовлетворение, которыми, казалось, была пропитана каждая страница. Не было в книге ни причитаний из-за обманутых ожиданий, ни сожалений о прошлом, ни жалоб, ни критики, ни единого слова за или против братьев по искусству – обо всем было написано в выражениях невероятной объективности, за исключением тех случаев, когда писатель говорил о себе – тогда он становился смиреннейшим из смиренных, однако никогда униженным, зато всегда счастливым.
«О Музыка! – писал он. – Музыка, ты Сладчайший Дух из всех, кто подчиняется Богу, чем я заслужил то, что ты так часто посещаешь меня? Нехорошо, о Величественная и Божественная, опускаться так низко, только чтобы утешить самого недостойного из всех своих слуг. Ибо я слишком ничтожен, чтобы рассказать миру, как приятен шелест твоих крыльев, как нежно дыхание на твоих тоскующих губах, как прекрасно дрожание самого тихого твоего шепота! Не покидай своих высот, Избранная Голосом Творца, оставайся в чистых и безоблачных небесах, которых достойна только ты одна. Мое прикосновение осквернит тебя, мой голос тебя испугает. Довольно рабу твоему, о Возлюбленная, мечтать о тебе, пусть он сгинет!»
Дочитав эти строки и встретившись взглядом с Челлини, я спросила:
– А вы знали автора этой книги, синьор?
– Знал, и довольно хорошо. Это была одна из самых нежных душ, когда-либо обитавших в человеческой оболочке. Такой же гениальный в своей музыке, как Джон Китс в поэзии, одно из тех существ, что рождены мечтами и восторгами, что редко посещают нашу планету. Счастливец! А как он умер!
– Как он умер? – переспросила я.
– Он играл на органе в одной из крупнейших церквей Рима в праздник Богородицы. Стройный хор голосов пел «Regina Coeli»3 под аккомпанемент им же сочиненной музыки. Она была волшебной, изумительной, торжественной, постепенно возрастающей к финалу в силе и величии, как вдруг послышался легкий треск – резко смолк орган, смолкли и певцы. Музыкант умер. Он упал вперед, на клавиши инструмента, а когда его подняли, лицо его было покойней лика любой скульптуры ангела – настолько безмятежным было его выражение, настолько восторженной была его улыбка. Никто не мог назвать точной причины смерти – он всегда казался удивительно крепким и здоровым. Все грешили на болезнь сердца – обычная причина, которой ученые мужи оправдывают такие внезапные уходы из мира сего. О его потере сожалели все, кроме меня и еще одного любившего его человека. Мы радовались и до сих пор радуемся его освобождению.
Я пыталась размышлять о значении последних слов художника, но мне больше не хотелось задавать вопросов, и Челлини, вероятно, видя это, продолжил работать над наброском молча. Мои веки тяжелели, слова «Писем умершего музыканта» плясали перед глазами, подобно неугомонным чертятам с болтающимися тонкими ручками и ножками. На меня навалилась странная, однако даже приятная сонливость, сквозь которую я слышала жужжание пчел у открытого окна, пение птиц и голоса людей в саду отеля, но все слилось в один непрерывный далекий рокот. Я видела солнечный свет и тень, величественного Лео, растянувшегося во весь рост у мольберта, и гибкую фигуру Рафаэлло Челлини, четко выделяющуюся на свету, при этом все удивительным образом двигалось и перемешивалось в некое безграничное сияние, в котором не было ничего, кроме разных оттенков цвета. Было ли это лишь плодом моего воображения или я действительно видела, как с моей любимой картины постепенно опускалась занавеска – ровно настолько, чтобы лицо Ангела Жизни улыбалось мне? Я яростно потерла глаза, а при звуке голоса художника вскочила на ноги.
– На сегодня я достаточно испытал ваше терпение, – сказал он, и слова его прозвучали так глухо, словно сквозь толстую пелену. – Теперь, если хотите, можете идти.
Я невольно вытянулась перед ним, все еще сжимая в руке книгу. В нерешительности подняла взгляд на «Властителей нашей жизни и смерти». Картина оказалась тщательно занавешена. Значит, это был лишь обман зрения. Я заставила себя заговорить, улыбнулась – чтобы сдержать переполнявшие меня новые ощущения.
– Кажется… – начала я, и мой голос тоже прозвучал словно издалека. – Кажется, синьор Челлини, ваше восточное вино оказалось для меня слишком крепким. Голова отяжелела, я словно одурманена.
– Скорее, на вас сказались усталость и дневная жара, – тихо ответил он. – Уверен, дурман, как вы его называете, не так силен, чтобы вы пропустили любимую картину, не так ли?
По телу пробежала дрожь. Разве картина не прикрыта? Я оглянулась: занавески не было совсем, а лики двух ангелов сияли с холста ярким блеском! Как ни странно, я не удивилась этому обстоятельству, которое, заметь я его минутой раньше, несомненно, изумило бы и, быть может, даже встревожило меня.
Туман в голове внезапно рассеялся: я все ясно видела, все отчетливо слышала, а когда заговорила, голос звучал настолько же громко и звонко, насколько прежде казался тихим и глухим. Я пристально вгляделась в картину и ответила с легкой улыбкой:
– Я и правда должна быть, как говорится, мертвецки пьяной, чтобы совсем не взглянуть на нее, синьор! Это настоящий шедевр. Почему вы никогда ее не выставляли?
– И об этом спрашиваете меня вы? – сказал он, сделав акцент на последнем слове, и подошел ближе, устремив на меня проницательный взгляд бездонных темных глаз. Вдруг показалось, что какая-то могучая внутренняя сила заставила меня ответить на этот вопрос словами, которых не было в моих мыслях и которые при произнесении не несли особого смысла даже для моих собственных ушей.
– Разумеется, – произнесла я медленно, словно повторяя заученный урок, – вы бы не предали высокого доверия, оказанного вашей милости.
– Отлично сказано! – ответил Челлини. – Однако вы устали, мадемуазель. Au revoir! До завтра! – Распахнув дверь мастерской, он посторонился, пропуская меня. Я посмотрела на него вопросительно.
– Мне прийти завтра в это же время?
– Как пожелаете.
Я растерянно провела рукой по лбу – словно чувствовала, что перед уходом должна сказать что-то еще. Он терпеливо ждал, придерживая портьеру.
– Кажется, я хотела сказать что-то еще на прощание, – произнесла я наконец, открыто встретив его взгляд. – Но, видимо, забыла, что именно. – Челлини угрюмо улыбнулся.
– Не мучайтесь, мадемуазель. Я недостоин усилий с вашей стороны.
На секунду глаза мои затмила яркая вспышка, и я нетерпеливо воскликнула:
– Вспомнила! Dieu vous garde4, синьор!
Он почтительно склонил голову.
– Merci mille fois, mademoiselle! Dieu vous garde – vous aussi. Au revoir5.
Он легко, по-дружески сжал мою руку, а затем закрыл двери. Я оказалась в коридоре одна, и ощущение эйфории и радости, только что владевшее мною, постепенно стало ослабевать. Не могу сказать, что я вдруг впала в уныние, но на меня давило томное чувство усталости, а тело болело так, будто я прошла пешком многие мили. Я тут же направилась в свою комнату. Бросила взгляд на часы – они показывали полвторого, обычно в это время в отеле подавали обед. Миссис Эверард, очевидно, еще не вернулась с прогулки. Мне не хотелось сидеть за столом в одиночестве, а кроме того – у меня совсем не было аппетита. Я опустила шторы, чтоб защитить глаза от яркого южного солнца, и, бросившись на кровать, решила до возвращения Эми спокойно отдохнуть. Из мастерской Челлини я захватила с собой «Письма умершего музыканта» и принялась читать, намереваясь таким образом не уснуть, но поняла, что не могу сосредоточиться на странице и, вообще, неспособна мыслить связно. Постепенно веки мои закрылись, книга выпала из ослабевшей руки, и через несколько минут я погрузилась в глубокий и безмятежный сон.
