Группа эфиопов в военной униформе стояла с автоматами Калашникова в руках. Один из них сделал знак. Калеб остановил джип и опустил окно. Солдат подошел, вглядываясь в боковые двери машины, где был прикреплен большой красный логотип с надписью «Врачи без границ». Они обменялись несколькими фразами на амхарском языке, и Калеб протянул банкноту в десять бир. Военный приветливо улыбнулся врачам и разрешил ехать дальше. Краткое отсутствие движения разбудило малышку. Марина погладила пальцем ее подбородок, и она улыбнулась. Марина снова погладила, и девочка опять улыбнулась. Она дергала ручонками, странно потягиваясь, как умеют только младенцы. Марина задумалась; что-то на мгновение вызвало ее беспокойство. Она наклонилась к переднему сиденью.

– У нее нет имени.

– Что-что? – переспросил Матиас.

– У ребенка нет имени, – повторила Марина.

– Дадут в приюте, – напомнил Калеб.

Марина откинулась назад и оперлась на спинку сиденья. Малышка заплакала. Матиас привычно открыл свой рюкзак и достал бутылочку.

«В детском доме? Кто даст ей имя? Ведь так важно, какое имя получает человек», – подумала Марина.

Почему родители назвали ее Мариной, а не как-то еще? Она никогда об этом не спрашивала. В старших классах на уроках латыни сделала для себя открытие: «Марина» означает «женщина, рожденная в море», и решила, что имя выбрал отец, который забавно хвастался тем, что он врач и моряк. «Я настоящий морской волк», – однажды с жаром заявил он, взобравшись в баркас и рассмешив дочерей.

И она пришла к выводу, что ее имя было связано с отцовским пристрастием: папа Нестор обожал воды Средиземного моря. А Марина была дочерью морского человека, «морского волка».

Ее старшей сестре дали имя, как и у всех старших дочерей семейного матриархата, в котором она родилась, – Ана. Впрочем, добавили вторую букву «н», по обычаю на Майорке. В свою очередь, Анна последовала семейной традиции и окрестила дочь именем прапрабабушки, прабабушки, бабушки, матери и своего собственного. Но на сей раз без второй буквы «н».

Поглаживая младенца, Марина улыбнулась, вспомнив разговор с Анной, когда они лежали на пляже Майорки, о том, какое имя она даст дочери. У Анны был огромный живот – шла тридцать восьмая неделя беременности, – и она объяснила, почему назовет свою дочь Анной без удвоенной «н».

– Она будет Ана, просто Ана. Ясно почему – мне приходилось постоянно исправлять свое имя в школьных списках и официальных документах, и я предпочитаю оставить его за собой. Просто Ана, Анита[11], – настаивала Анна. – Анита. Мы назовем ее Анитой.

Малышка щурила глазки и странно гримасничала, реагируя на солнечный свет, проникавший через окно.

– Тебе нужно имя, детка, красивое имя на всю жизнь, – шепнула ей Марина.

Мысленно она медленно выстроила буквы своего имени в ряд: М, А, Р, И, Н, А. И сделала то же самое с буквами имени сестры: А, Н, Н, А; а также с именем M, A, T, И, A, С. И пришла к выводу, что у ее имени четыре общие буквы с именем Матиаса, а последний слог – с именем сестры Анны. Так что, поигрывая с алфавитом, она нашла имя, которое будет сопровождать всю оставшуюся жизнь ребенка, которого держала на руках: Наоми.

Наконец, вдалеке начал угадываться силуэт Аддис-Абебы – роскошные небоскребы вдоль склона горы Энтото. Марина вздохнула с облегчением, она была измотана. Тело болело, руки онемели: она не расставалась с малышкой все семь часов. Джип выскочил на идеальную автостраду; промелькнул скелет возводимого здания, где сотня рабочих трудились над будущей потрясающей штаб-квартирой Африканского союза. Миновали роскошные отели Hilton, Sheraton, императорский дворец, спортивный стадион, и машина оказалась на проспекте Черчилля, где толстый городской страж размахивал руками, пытаясь упорядочить движение. Автомобильные гудки. Такси. Легковушки. Мотоциклы. Африканцы в костюмах Armani. Эфиопские красавицы в туфлях на шпильках. Сувенирные лавки. Витрины магазинов с манекенами, рекламирующими изделия фирмы Nike. Туристы. Попрошайки. И Европейская аллея – витрина Африканского Рога, к которой, сколько бы раз Марина ни приезжала в столицу, не оставалась равнодушной… Неотделимо от роскоши простиралась нищета Африки, сотни глинобитных или со стенами из гофрированного железа хижин без водопровода, электричества, без какого-либо будущего.

Автомобиль лавировал по улочке между стадами коз и маленькими рынками под открытым небом, запруженными людьми, пока не выбрался на грунтовую дорогу. Проехали с километр, удаляясь от центра города, снова углубляясь в подлинную Эфиопию. Дорога вела к злаковым полям, где сгорбленные женщины собирали урожай. Преодолели еще километра полтора, пока не добрались до лачуги с полуразвалившимися бледно-розовыми стенами: государственный детский дом «Миним Айделем».

Калеб припарковался. Марина посмотрела через пыльное стекло на скромный домик, в котором размещался приют. Матиас распахнул перед ней дверь машины. Марина немного задержалась, разглядывая место, показавшееся слишком скорбным. Взглянула на девочку, все еще безмятежно спавшую у нее на коленях.

– Какая тишина, – удивленно произнесла Марина.

Вышла из машины, стараясь не разбудить малютку. Они приблизились к воротам приюта. Матиас постучал в дверь костяшками пальцев, и ее открыла эфиопская женщина с добрыми глазами.

– Ты говоришь по-английски? – спросила Марина.

Женщина кивнула. Марина объяснила, кто они и как Наоми появилась на свет. При этом машинально всматривалась в металлические колыбели, которые заполняли коридор, с молчащими младенцами в них. Некоторые, проснувшись, глядели в никуда. Стояли запахи мочи, прогорклого молока и детских экскрементов. Тишина раздражала Марину. Было слишком тихо для дома, в котором должны содержаться дети без родителей. А это – самое мрачное место, которое ей довелось видеть за все годы волонтерской работы. Марине приходилось лечить искалеченных детей в Конго, младенцев, зараженных лихорадкой Эбола, истощенных девочек-беженок в Судане. Однако все они находились под бдительным оком матери или бабушки, брата, родственницы. А вот такого места, где бы дети не плакали, ничего не требовали, никому не смотрели в глаза…

Женщина показала им колыбельку для Наоми. Сломанная железная кроватка с пластиковым матрасом, пока без простынок, по соседству с другим младенцем, которому тоже несколько дней от роду. Марина осмотрела колыбель и снова взглянула на Матиаса. Наоми начала безмятежно потягиваться, не открывая глаз. Матиас погладил ее по личику. Задержал свой взгляд на несколько секунд, поцеловал в щечку и оставил лежать на пластиковом матрасе сломанной кроватки. И вот тогда-то душа Марины, против ее желания, разлетелась на тысячу осколков.

Она повернулась к входной двери и пошла, опустив голову, не оглядываясь. Наоми, потягиваясь, издавала тихие звуки в ожидании объятий женщины, которая баюкала ее все три дня жизни. И вдруг Наоми издала более высокий звук. Иной – крик. Снова и снова. Пока не расплакалась, требуя знакомых объятий. Марина закрыла глаза. Теперь ее душа разлетелась на две тысячи осколков. Глубоко в сердце вонзилась тоска. Тоска вперемешку с яростью, стыдом и печалью. Выйдя из детского дома, она все еще слышала истерический плач ребенка. Почувствовала давление в груди, и ее вздох смешался с этим рыданием. Марина глубоко вздохнула и быстро зашагала к джипу. И только тогда поняла тишину, царившую в приюте: там не хватало рук, чтобы откликнуться на плач пятидесяти младенцев в колыбельках. А они плакали и плакали первые несколько дней, пока не привыкали к пустоте, и постепенно умолкали.

Калеб вставил ключ в замок зажигания. Уже сидевший на пассажирском месте Матиас грустно посмотрел на Марину. Она села, захлопнула дверь и опустила стекло. Плач Наоми был таким громким, что слышался и в машине. Водитель-логист тронулся в путь, а Марина перевела взгляд на розовую лачугу с обветшалыми стенами.