Клеммер кипятится: уж если кто вообще и понимает что-нибудь в горных ручьях, то это именно он. А вот учительница сидит себе в темных комнатах рядом с престарелой матерью, которая только и делает, что смотрит вдаль, вооружившись биноклем. Для матери уже нет никакой разницы, на земле она или под землей. Эрика напоминает ему о словесных пометках для исполнителей, которые делал в нотах сам Шуберт, и ее охватывает возмущение. В ней гремит и бурлит поток. Эти знаки обозначают диапазон от крика до шепота, а не от громкого голоса до тихого! Анархия, вероятно, не самая сильная ваша сторона, Клеммер. Спортсмен-водник слишком сильно связан условностями.
Вальтеру Клеммеру хочется, чтобы она разрешила поцеловать себя в шею. Он еще ни разу ничего подобного не делал, но часто слышал об этом от других. Эрике хочется, чтобы в ее ученике возникло желание поцеловать ее в шею, однако она не дает ему повода. Она чувствует, как в ней растет готовность отдаться, но в ее голове эта готовность сталкивается со сбивающейся в тугие комки прежней и новой ненавистью к тем женщинам, которые живут на свете меньше, чем она, и поэтому моложе ее. Готовность отдаться у Эрики нисколько не похожа на ее готовность подчиниться своей матери. А вот ненависть в точности похожа на ее привычную, нормальную ненависть.
Чтобы завуалировать свои ощущения, эта женщина бурно опровергает все, что прежде отстаивала в музыке. Она говорит: в интерпретации музыкального произведения существует определенная точка, где заканчивается точность и начинается приблизительность собственно творческого начала. Исполнитель перестает служить, он начинает требовать! Он требует от композитора последних истин. Возможно, Эрике еще не поздно начать новую жизнь. Выдвинуть новые тезисы ей в любом случае сейчас не повредит. Эрика заявляет с тонкой иронией, что Клеммер достиг определенного уровня навыков, когда он имеет право присоединить к своему умению чувство и душу. Женщина тотчас же наносит ученику оскорбление, заявляя, что она не вправе безоговорочно быть уверенной в его навыках. Она ошиблась, хотя ей, как учительнице, следовало быть более прозорливой. Клеммеру место в байдарке. И пусть он постарается избежать встречи с духом Шуберта, если тот случайно явится ему в лесу. Этот ужасный Шуберт. Примерного ученика обзывают юным красавчиком, и на неподъемную штангу своей злобы Эрика навешивает еще по железному блину. Она с трудом берет вес на грудь. «Вы с вашей тщеславной посредственностью и привлекательной внешностью не способны увидеть пропасть даже тогда, когда вы в нее летите, – говорит Эрика Клеммеру. – Вы никогда не рискуете! Вы обходите стороной лужи, чтобы не замочить обувь. Когда вы на байдарке плывете по стремнине и, насколько я в этом разбираюсь, с головой уходите в воду, если байдарка переворачивается, то вам лишь бы поскорее вынырнуть. Вас пугает даже водная глубь – эта уникальная, податливая среда, в которую вы окунулись с головой! Сразу видно, что вам лучше барахтаться на мелководье. Заботясь о себе, вы заботливо огибаете скальные выступы еще до того, как увидите их!»
Из легких Эрики вырывается прерывистое дыхание. Клеммер в мольбе заламывает руки, чтобы совлечь свою возлюбленную, которая таковой еще не является, с ложного пути. «Не закрывайте себе доступ ко мне навсегда», – дает он женщине добрый совет. Как из спортивной схватки, так и из борьбы полов он выходит окрепшим. Стареющая женщина в конвульсиях бьется на полу с пеной бешенства на губах. Женщина заглядывает в музыку как в перевернутый полевой бинокль, и музыка отодвигается в дальнюю даль, выглядит совсем крошечной. Эрику ничем не остановишь, если она вбила себе в голову поведать о том, что ей внушила музыка. Она говорит не переставая.
Эрика чувствует, как она страдает от несправедливости, оттого, что никто никогда не любил маленького тучного пьяницу Франца Шуберта. Стоит ей взглянуть на Клеммера, как она особенно сильно ощущает, что Шуберт и женщины – две вещи несовместные. Какая мрачная глава в книжке про искусство с порнографическими картинками! Шуберт не соответствовал образу гения ни как творец, ни как виртуоз-исполнитель, которому подчиняется толпа. Клеммер слился с огромной толпой. Толпа любит создавать в своем воображении картинки и удовлетворяется только тогда, когда наталкивается на них в охотничьем заказнике. У Шуберта даже не было своего рояля. «Насколько же вам лучше живется по сравнению с ним, господин Клеммер». Как несправедливо, что Клеммер жив и мало занимается музыкой, а Шуберт мертв. Эрика Кохут оскорбляет мужчину, от которого ждет любви. Она совершенно неосмотрительно прокручивает его в мясорубке, обидные слова сотрясают мембрану ее глотки, срываются с кожуха ее языка. Ночью у нее опухает лицо. Мать, ничего не подозревая, храпит рядом. Утром Эрика за отеками почти не видит в зеркале своих глаз. Ей приходится основательно поработать над своим внешним видом, без видимых изменений к лучшему. Мужчина и женщина снова застыли друг против друга, вмерзнув в лед ссоры.
В портфеле у Эрики между нотными тетрадями шелестит страницами ее письмо к ученику. Она отдаст письмо потом, сначала высмеяв его как следует. Пока же тошнота ярости регулярными спазмами поднимается по стволу ее тела. «Хотя Шуберт и был крупным талантом, не имея учителя, сравнимого хотя бы с Леопольдом Моцартом, однако Шуберт явно не сложился как исполнитель», – выдавливает из себя Клеммер свежефаршированное мнение. Учительнице он подает свою мысль, нарезанную кружочками, на бумажной тарелке, добавив немного горчицы: человек, проживший такую короткую жизнь, не может сложиться окончательно! «Мне уже за двадцать, а я еще так мало умею, я это постоянно замечаю», – говорит Клеммер. Как мало умел Франц Шуберт в свои тридцать! Этот миниатюрный, загадочный, соблазнительный сын школьного учителя из Вены! Его убили женщины, заразив сифилисом.
– Женщины еще сведут нас в могилу, – весело шутит молодой человек и рассуждает о капризном нраве женщин. Женщин заносит то в одну, то в другую сторону, и никаких закономерностей в этом нет. Эрика говорит Клеммеру, что он даже не в состоянии себе представить, что такое трагедия. Он – молодой мужчина с приятной внешностью. Клеммер здоровыми зубами с хрустом разгрызает твердую берцовую кость, которую ему бросила учительница. Она говорит о том, что ученик вдобавок понятия не имеет о принципах акцентуации у Шуберта. «Боже упаси нас от манерности», – заявляет Эрика Кохут. Ученик плывет по течению в хорошем темпе.
Не всегда уместно с излишней вольностью включать в фортепьянные произведения Шуберта сигнальную музыку для других инструментов, к примеру, духовых. «Прежде чем вы, Клеммер, все выучите наизусть, мой вам совет: берегитесь фальшивых нот и не слишком злоупотребляйте педалью. Но и не пренебрегайте ею совсем. Не каждая нота звучит так длительно, как это обозначено, и не каждая записанная нота имеет такую длительность, с которой она должна звучать».
Сверх программы Эрика демонстрирует специальное упражнение для левой руки, явно ему полезное. Она хочет успокоиться. ЕЕ левая рука искупает страдание, которое принес ей мужчина. Клеммер не пытается утишить свои страсти, оттачивая свою фортепьянную технику. Он ищет борьбы тел и страстей, борьбы, которая не остановится и перед Кохут. Он уверен, что его искусство в конце концов только выиграет, если он победоносно и холодно выстоит в этой изматывающей борьбе. При прощании, когда отзвучит последний гонг, результаты будут таковы: он больше приобретет, Эрика больше потеряет. Он радостно предвкушает это уже сейчас. Эрика станет на год старше, а он на целый год опередит других в своем развитии. Клеммер клещами впивается в тему, связанную с Шубертом. Он порицает Эрику: она неожиданно и головокружительно развернулась на 180 градусов и выдает за собственное мнение все то, что всегда утверждал он, Клеммер. Он всегда говорил: все недоступное поименованию, все несказанное, невыразимое, неприступное, недоступное исполнителю намного более важно, чем все доступное: техника, техника и еще раз техника. «Мне удалось поймать вас на противоречии, госпожа учительница».
