Его тормошат, брызгают на лицо теплой затхлой водой. И от этого он приходит в себя.
- А? Что?
Выпрямившись, бывший инквизитор с трудом вспоминает, где он и что здесь делает. Разрозненные образы еще бродят в памяти, но уже слабеют и тают, как дымок костра. Осталось лишь тяжелое предчувствие.
- Что с вами, пра? – молодой послушник поддерживает его за плечи, заглядывая в глаза. – Что это было?
Пра Михарь коснулся рукой лба, пытаясь восстановить связь.
- Я… видел…
- Что? Что? Он что-нибудь сказал?
- Кто?
- Тот…
Бывший инквизитор медленно высвобождается из объятий своего молодого спутника. В теле слабость, голова кружится, во рту медно-кровавый привкус. Перед глазами все плывет, и сердце колотится как бешеное. Но он все равно находит взглядом неподвижное тело на лавке. И менее опытного взгляда достаточно, чтобы понять – для этого человека все кончено.
- Что он сказал? Вы что-нибудь узнали?
- Он твердил о каком-то…
- О том, что кто-то идет, что он близко, - ведущий допрос инквизитор пошелестел бумагами, отыскивая нужный лист. – Вот, извольте ознакомиться.
- Не надо. Он… все, что он сказал – все правда.
- Вот как? А…
- А больше – ничего… Помоги мне встать, сын мой!
Послушник подставляет плечо, буквально вздергивая старого инквизитора на ноги. Тот опирается на молодого человека и прежде, чем уйти, бросает последний взгляд на следователя.
- Бумаги. Допросные листы.
Сухая чуть дрожащая старческая рука протянута непреклонным жестом. И столько власти в негромком голосе и тяжелом взгляде, что следователь молча протягивает ему листы.
- Тело… приберите.
С этими словами пра Михарь начинает долгий подъем наверх, к свету.
И грядущим проблемам.
{Какое-то время назад.}
Он пребывал в ожидании с тех пор, как ему улыбнулась Смерть.
Настоятель монастыря и вся прочая братия «смертников» ревниво следили друг за другом – у Госпожи, общей невесты, не должно быть любимчиков. Пусть себе тешатся простолюдины, сочиняя сказки о Супруге Смерти. Пусть даже ходит упорный слух, что он вроде как бы не миф, а вполне себе живой человек и даже его якобы видели в столице. Пусть! Они-то знают, что лишь монах-«смертник» и то после кончины, становится одним их Ее женихов. Стоит душе отлететь от бренного тела, и Госпожа спускается к ней, чтобы взять в холодные ладони и одарить первым и последним поцелуем. И поцелуй этот так сладок, что после него не жалко и упасть в Бездну, и не завидно перед остальными людьми – ибо что такое сотни и тысячи поцелуев и ласки смертных женщин по сравнению с этим!..
Так думали все «смертники». И зорко следили все за всеми, дабы понять, кто из братьев возгордился настолько, что решил, будто его при жизни отметила своим расположением Госпожа Смерть. И конечно, не могло остаться незамеченным то, что брат Томас внезапно стал ходить с гордо поднятой головой, чаще улыбаться своим мыслям и полюбил дежурства, хотя прежде, в первые годы своего служения, волком выл, стоило настать его очереди брать в руки метлу.
Означать это могло одно из двух – либо брат Томас преступил-таки обет и нашел себе обычную смертную любовницу, изменив божественной Невесте, либо… А что тут еще можно придумать? Брат Томас был парень видный, высокий, плечистый, с чеканным профилем, словно его отец был не купцом, а, по меньшей мере, герцогом.
Зависть, раз пробудившись, уснуть уже не могла. За отступником стали следить. Заметили, что он часто остается один на один со статуей Госпожи.
Да, после того случая Томас зачастил в храм. Тщательно шаркая метлой по мозаичным плитам, он чутко прислушивался к тому, что происходит вокруг. И, едва снаружи затихал шум, спешил отбросить метлу и опуститься перед статуей на колени.
- Госпожа, - шептал он, снизу вверх всматриваясь в ее спокойное алебастровое лицо, - Госпожа моя… Вот я, твой избранник. Я здесь. Я жду твоего знака. Подскажи, чего ты ждешь от своего верного слуги? Дай мне знак!
Но статуя молчала. Ночь за ночью, раз за разом.
Пока…
Пока не грянул гром.
Грозный звук прокатился по небу на исходе дня. Городок уже отходил ко сну – закрывали ворота, дневная стража сменялась ночной, последние обыватели спешили по домам. Еще немного – и с башни на городской площади прогремит колокол, знаменуя час, когда надо тушить огни.
И колокол прогремел. Сам по себе.
Удивленный звонарь, который только-только подошел к запертой двери, вскинул голову, вслушиваясь в мерный звон. Что там происходит? Какой-то шутник забрался на башню? Но как? Либо по стене, либо воспользовался ратушей, которая к башне примыкала. И кто…
Послышались удивленные восклицания. Отбежав на несколько шагов, звонарь вскинул голову и ахнул – с этой точки в вечерних сумерках было заметно, что колокол раскачивается сам по себе, все ускоряя и ускоряя темп, пока звон не превратился в неистовый набат, как в случай пожара или прихода врагов.
Услышавшие этот перезвон, люди выскакивали из домов. Некоторые – уже хватая топоры, дубины и фальшионы. Кто-то вооружался цепом, молотом, просто палкой – всем, что обычно хватают люди, когда на город нападают враги. Выбегая на улицы, горожане спрашивали друг у друга, что происходит.
Про сигнал к тушению огней все забыли, кинувшись кто куда. Одни поспешили к ратуше, чтобы лорд-хранитель городка объяснил, что происходит, а другие бросились к крепостным стенам.
Эти-то, успевшие добежать до стен, первыми и встретили незваных гостей.
Ураганный ветер ударил в стену так, что двое-трое стражников не удержались на ногах, чудом не свалившись со стены. У одного из них из руки при падении впал факел и рухнул прямиком на груду сена, предназначенного для кормления пары лошадей. Огонь занялся не сразу, но когда наконец разгорелся, в ночном небе перед изумленными людьми предстало невероятное зрелище.
К тому моменту многие заметили, что набатный гул постепенно изменил тональность, превратившись в раскатистый дробный грохот, чем-то похожий на грохот камнепада, вот только камни как будто скатывались по листу кованого металла. Он постепенно нарастал, становясь таким громким, что больно было ушам. Многие стражники и большинство добежавших до стены горожан упали на колени, закрывая уши руками и чуть не плача от боли. Те же, кто смог устоять на ногах, вытаращив глаза, смотрели на несущуюся по воздуху кавалькаду всадников.
Смотрел на них и послушник Томас. Выбежав на ступени храма, прижав кулаки к груди, он со слезами восторга и зависти взирал на Дикую Охоту, а потом сорвался с места с отчаянным криком:
- Меня! Возьмите меня!
Кто-то из братьев-«смертников», выскочивших из келий при грохоте и топоте, заметил безумца и бросился наперерез, выкрикивая его имя пополам со словами молитвы, но Томас оказался неожиданно проворным, словно все детство и юность провел в тренировочном зале или на плацу, совершенствуясь в воинских искусствах. Он с легкостью обогнул двоих, стремительным тычком сбил с ног и перескочил через упавшего третьего, у четвертого, успевшего подхватить лопату, выбил оружие из руки и приласкал собрата по темечку, после чего устремился по дорожке к выходу с кладбища, громко зовя:
- Ко мне!
Бросившиеся было за ним по пятам остальные «смертники» в удивлении остановились, пятясь. В могилах, мимо которых пробегал отступник, начинала шевелиться земля. Разворачивая дерн и опрокидывая плиты с выбитыми на них именами, из могил полезли полуразложившиеся трупы. Разупокоивание охватило кладбище волной – клин постепенно расширялся, охватывая все новые и новые могилы. Относительно свежие тела, захороненные не больше месяца назад, выкарабкивались споро и, волоча саваны, ковыляли к ограде. Те, чьи останки были больше тронуты тлением, лишь шевелились и копошились в земле, порой хватая за ноги тех людей, кто оказывался рядом. Их прикосновение оказывалось неожиданно горячим, да и сильным настолько, что несколько монахов, чьи лодыжки оказались стиснуты в костяных захватах, упали наземь, закричав от боли. В упавших вцеплялись новые и новые костяки, и люди начинали кататься по земле, завывая, визжа и в тщетной попытки спастись, разрывая на себе рясы и чуть ли не вгрызаясь в собственную плоть, как попавшая в капкан лиса грызет себе лапу. Те, кто кидался на помощь собратьям, тоже оказывались в ловушке, так что, пока уцелевшие «смертники» - почему-то не всем хотелось поскорее умереть и соединиться со своей госпожой – отступили, спасая свои жизни, больше половины их уже оказались захвачены костяками. Жуткие крики боли умиравших смешивались с грохотом копыт несущейся по небу Дикой Охоты и криками Томаса:
