– Годная девка, – подумал Тарас.
Глава 3
Как же прекрасно русское лето, прекрасно хотя бы тем, что его так мало и всегда так сильно не хватает. Когда вся природа дышит теплом и тело не сковывает множество одежек. Так хорошо легко и свободно. Вдоль реки Дубрава аккуратно ступали ноги молодой девушки, которые слегка проваливались во влажную землю берега. Длинная светлая коса, как маятник у часов, раскачивалась из стороны в сторону. В еще детских, пухлых губах она держала колосок, а вздернутый носик с веснушками то и дело морщился от яркого света. Потянувшись своими тонкими руками к небу, девушка вздохнула полной грудью:
– Хорошо-то как! – и ухватившись за подол юбки, она едва не стащила с себя сарафан, чтобы искупаться, как из кустов появилась голова незнакомого мужчины. Деревня их была небольшой, и потому все друг друга знали в лицо, этого же она видела в первый раз. Она взвизгнула от неожиданности и бросилась в другую сторону. Бежать было тяжело, ноги то и дело соскальзывали и проваливались в сырой и скользкий край берега.
– Стой! Стой! Дурная! Да остановись ты! Сонька! – долетали до нее слова.
Отбежав на безопасное расстояние, чуть замедлившись, она боязно, как дикая лань, глянула на незнакомца, и была готова вот-вот снова сорваться с места.
– Да это же я. Неужто не признала? – снова произнес расплывшийся в улыбке незнакомец и, не желая спугнуть девушку, он тоже остановился. Сонька недоверчиво смотрела на незваного гостя, его лицо меркло в тени палящего солнца, что светило из-за его спины.
– Эх ты! А я вот тебя сразу узнал, издалека узнал. Мне кажется хоть, ты рябой, косой сделайся, все равно я тебя узнаю. Я за тобой глядел, как ты гуляешь.
Девушка вздрогнула и покраснела: «Как он смел еще и подглядывать за мной!»
– Эх ты, трусиха… Чур меня – чур меня! Разбежались куры! Чур меня – чур меня! А Авдотья дура! – завопил он, оббежав Соньку кругом, отчего солнце сталось за ее спиной.
– Иван… – еле слышно произнесла девушка, сердце ее забилось еще быстрее, и страх сменился невероятным ощущением сна, горло сдавило, и ноги стали совсем непослушные, – Ваня, ты? – «Не может быть, ты обозналась», – стучало у нее в голове, но все тело и сердце ее ликовало.
– Ну слава тебе боже, признала наконец-то! – и он расплылся в улыбке. И вот перед Сонькой, как будто до этого она была слепа, вырисовывались ей знакомые и любимые черты. Она не могла оторвать взгляд от слегка вытянутого лица, острого кончика носа и губ, обрамленных совсем недавно появившимися усами. Голубые глаза смотрели на нее в ответ с хитрым прищуром. Они стояли так и молчали, каждый не знал, что сказать, Сонька в оба глаза глядела на Ивана и почти забывала дышать. Иван смотрел на Соньку, и все его тело будто онемело: «Что ей сказать, как ее теперь обнять, можно ли?» Его из стопора вывело ее резкое движение. Она бросилась ему на шею и крепко обняла. Так приятно он пах дорогой и пылью. Еще какое-то время он не знал, что делать, руки глупо висели вдоль тела, он, еле касаясь, обнял Соньку за талию, а та то и дело обнимала его, отталкивала от себя, чтобы разглядеть, как будто убеждаясь, точно ли он, и снова обнимала. Они оба засмеялись. Набравшись храбрости и немного опьянев от счастья, Иван поднял девушку и покрутился с ней. Сонька крепко прижималась всем телом к Ивану, пока эйфория немного не спала, и, немного смутившись, она отстранилась от него. Да, перед ней стоял уже не тот маленький разбойник, да и она уже давно выросла.
– Я очень рада, я не знаю, что и сказать, вот гляжу на тебя и не верю…
– И я очень рад, – и вот они снова два юных создания, когда-то бывшие друг другу словно братом и сестрой, разделенные долгими годами, стояли друг напротив друга и смущенно и трепетно подбирали слова, а те как назло разлетались, что стая пуганых птиц. Сонька, опустив глаза в пол, сорвала травинку и, крутя ее в руках, медленно пошла вдоль реки, Иван шел рядом.
– Расскажи, Вань, как все было? – и она еще ниже опустила голову.
– Да я особо-то ничего и не помню, малой был совсем, – задумался парень. – Я у цыган недолго прожил, они меня продали, как крепостного одному барину.
Сонька вздрогнула всем телом, и вся внутри как будто сжалась, чувство, которое она так долго таила в себе и прятала, с новой силой вырвалось наружу, заполонив с собой мир. Это было чувство глубочайшей вины, разъедавшее ее совесть, она не могла извиниться, слово «прости» казалось ей нищим и слабым. А ведь это она его бросила там, это она не допрыгнула до телеги, да и чего там таить, это она не остановила его, когда тот рванул навстречу к табору. Чем больше она думала об этом, тем сильнее укутывало ее это чувство, ладошки холодели, а лопатки жгло. Иван хоть и заметил перемену в лице Соньки, но продолжил свой рассказ:
– Жил я у барина своего все это время, и поначалу-то было не привычно, и даже как-то тяжело. Но потом, ничего, свыкся. У него жена была, Евдокия Филипповна, но померла она, когда мне второй десяток только пошел, от какой-то болезни. Сын у них был один, я только к ним поступил, когда того в рекруты забрали. Так я и стал у Александра Митрофаныча один из близких. Он меня в свою библиотеку пускал, никого не пускал, а вот мне дал такое права, я сначала и не понимал, чегой-то он. Только, когда постарше стал, понял. Он ко мне как к сыну относился, остался старик один, без жены, сын ему после смерти матери писать перестал. Ясное дело, в Санкт-Питербург служить уехал, думал тогда я, но все же нехорошо отца забывать. Так мы часто вечера вместе проводили, звал меня к себе и читал свои любимые книги. А я чего – сидел да слушал, по первой скучно было, нудно, а потом я пристрастился и уже каждый день ждал, когда же вечер наступит. На охоту с собой брал. А я так ему служил, от сердца, правой рукой его был. – Иван на какое-то мгновение замолчал и задумался. Они продолжали не спеша брести вдоль берега. – А однажды вот случай какой произошел. Он на охоту снова поехал, и я, как всегда, подле него, собак пустили, хорошо было. А потом, что-то лошадь испугало, Александр Митрофанович не удержался в седле да упал, а ружье-то заряженное было, в общем, прямо тебе скажу, в плечо его, старика. Он повалился, орет на крик, пару его крепостных мужиков, как наседки, носятся вокруг – а ты ж знаешь, меня папка с детства всякому учил, ну я рукав-то от рубахи отворотил да перевязь ему сделал. Все как надо, – не без гордости рассказывал Иван, – подсобил ему, на лошадь, да домой. А там лекарь уже поспел, суета. Я рядом был, то воду принести, то полотенце чистое. Так врач прямо и говорит: «Это, – говорит, – Александр Митрофанович, ангел ваш, не иначе», – говорит, значит, а сам на меня кивает, – он-то вам кровушку остановил, с таким ранением вы б и дня не прожили. Вот кого благодарите». С теми словами и ушел. А барин-то не стал в благодарностях рассыпаться, только по-другому глядеть стал, по-инакому как-то. Перемену я чуял, только не особо ей значение придавал. Так и жили, он ко мне как к сыну, а я ему служил верно. В обиде я не жил. Ты не думай. Почти каждый вечер мы читали, часто он и днем меня в библиотеку свою отпускал. А мне счастье было, там книг – как в сокровищнице, я ж столько и отродясь не видел. Все полки – полки, и все до самого верху в книгах. Я, правда, читать не все мог, были там на языках разных, а вот нашей грамоте он меня обучил, так что стал я много времени там проводить, а он-то, Александр Митрофанович, не ругал меня, бывает, зайдет в своем халате с кофием, глянет на меня да и обратно пойдет. Только вот потом от мужиков тамошних узнал я, что думал-то неверно, а вот как было: сын не писал им так, как давно покойничком сделался. – Сонька вздрогнула. – Барин об этом давно знал, только никому не говорил. Жене тем паче. Всем, кто как-то проведал об этом, настрого запрет дал, мол, кто обмолвится, тому несдобровать, шкуру спустит. Он боевой был до смерти жены. Так он сам письма и писал, а Евдокия Филипповна все верила, что это сын пишет. Так и жили, – затянулась долгая пауза, Иван, идя рядом с Сонькой, будто заново переживал события давно минувших дней. – А потом черт какой-то взял да и брякнул при барыне: «Давеча, – говорит, – уж как 5 лет сына-то нету». Евдокия Филипповна заболела тут же. Все не вставала, на мужа обиду страшную держала, все повторяла, что грех это страшный. Месяца не прошло, как дух испустила. А барин после этого мужика того чуть на смерть не забил, а потом как-то присмирел. Все молчал больше и думал. Только со мной сидел вечерами. А так ходил как грозовая туча, его бояться пуще прежнего стали. Сильный мужик барин-то. Я, когда узнал, жалко его стало, а он все так же. Молчит, думает себе чего. Ну это я чего отвлекся, а вот чего про охоту-то заговорил, – взбодрился Иван, – как год прошел, с того случая, зовет он меня к себе, говорит: «Как тебе, Иван, у меня жилось?» А что я могу сказать? Хорошо жилось, иногда думалось, что хорошо, что так, дома бы я мало чего видал, а с ним жизнь прожил и в странах заграничных побывал и научил меня сколькому всему. Привязался я к нему, думаю, и он ко мне привязался. Так и отвечал: «Хорошо, Александр Митрофанович, благодарю вас». А он мне в ответ значит: «Ты вот – говорит – год назад ровно, от смерти меня спас. Я того не забыл… – Я хотел было сказать, что пустяки, да стоял молча, как вкопанный. – Ты, Иван, хорошо мне служил, годный ты малой, сердце твое казацкое, – так и сказал. Я ему-то про себя рассказывал, бывало. – «Нечего, – говорит, – тебе тут делать. Услужил ты мне, и за сына, и за помощника был. На, говорит, тебе». Протянул мне листок, и все. Ушел. Не был он расположен к сентиментальностям всяким. А я бумагу-то смотрю. А то вольная, Сонька, вольная!
