– Я никогда не любил жить на свежем воздухе, – говорил он. – Потому что такая жизнь неудобна и травматична. Помнишь, как мы ставили палатку, Мартин? В Скагене? А потом пошёл дождь? Лило как из ведра, а мы понятия не имели, как надо ставить палатку, у нас везде протекало, мы промокли как суслики. У меня был альбом с эскизами, и я, идиот, не оставил его в машине, там пропало всё. Хотя и ладно. Но здесь совсем другое дело. Здесь можно полагаться на погоду. Здесь она не может шизофренически измениться в любую секунду.

Для запланированных картин он запасся множеством полароидных снимков Сесилии и проделал основательную подготовительную работу с живой натурщицей. Сесилия же была так погружена в своего Джозефа Конрада, что присутствия Густава почти не замечала. Весенний учебный семестр принёс результаты – Густав теперь вычленял именно то, что хотел донести, и убирал всё, способное затуманить смысл, тем самым его подчёркивая. То, что раньше делалось из интуитивного чувства композиции, теперь стало сознательным выбором.

Рабочий процесс Густава был, как он сам говорил, «отчасти болезненным». Он делал наброски, думал, комкал и выбрасывал бумагу, ходил взад-вперёд и утверждал, что, даже если ему и удавались какие-то вещи раньше, нет никакой гарантии, что это случится ещё раз. А когда у него получалось что-то, чем он был по-настоящему удовлетворён, он становился особенно мрачным и подавленным, поскольку это означало, что следующая картина должна быть хуже. Он не слышал здравых аргументов, и приближение к холсту превращалось в путь Скорби, путь к неминуемой Голгофе. Потом он всё же приступал к новому полотну. На этом этапе результат его не беспокоил, он просто работал – работал, случалось шестнадцать часов подряд, а его единственным провиантом был мягкий крекер и литр просроченного молока. Далее наступало радостное облегчение:

– А что, хорошо получилось, – мог сказать он, подбоченясь и рассматривая собственное творение, – неплохо накорябал, да?

Но, независимо от того, был он доволен или нет, его обуревали сомнения. Всегда. Сомнение, похоже, служило ему отправной точкой. Что бы ему ни говорили. Сколько бы он сам себя ни опровергал. Рано или поздно он в любом случае начинал сомневаться. Он мог признавать, что талантлив – утверждать обратное было бы явным заблуждением, – но какую, вопрошал он, это, собственно, играет роль?

– Талант не означает, что тебе есть что сказать, – говорил он, раздавливая окурок в переполненной пепельнице. – И нет никакой гарантии, что ты сделал что-то хорошее.

Сейчас Мартин ожидал спада, как бывалый генерал, не расслабляющийся, даже если оружие сложено и между противоборствующими сторонами наступили мир и гармония. Все эти вибрирующие от солнца и жары дни Густав работал минимум восемь часов с производительностью, достаточной для как минимум одного раунда его вечнозелёных сомнений Кто я такой, чтобы это писать или А я вообще способен написать что-нибудь существенное. Но он продолжал писать, просто насвистывая мелодию, едва слышно доносившуюся из транзисторного приёмника.

Первым их утреннюю рабочую сессию обычно прерывал Мартин. Кто-то же должен приготовить обед, и, помучившись несколько часов с книгой (название «Сонаты ночи» сделало её более реальной, произносить просто «роман», не добавляя название «в кавычках», всегда было сложно), Мартин с радостью брался за такое конкретное и конечное поручение, как приготовление еды. На рынок в старых кварталах он ездил на велосипеде даже чаще, чем требовалось. Покупал черешню и абрикосы, артишоки, баклажаны и картошку, оливки, яйца и большие куски сыра, выдерживавшие обратный путь благодаря сухому льду на дне велосипедной сумки. При хорошей скорости он управлялся за полчаса. Мартин убеждал себя, что использует это время, чтобы подумать над текстом, но в действительности он вообще ни о чём не думал. Ослепительно сверкающее море с его многочисленными белоснежными парусами, яхты, стоящие на якоре недалеко от берега, скалы оттенка жжёной сиены, шелест сухих пальмовых листьев, шуршание шин по асфальту – всё останавливало мыслительный процесс, оставляя ему только движения мышц, ритм сердца, дыхание, пот, стекающий по спине, и солнце на коже. Мартин много лет не проводил столько времени на улице, и обнаружил, что тёмный загар сделал его похожим на отца. Первым это заметил Густав:

– Ничего себе, как ты похож на Аббе. – Сесилия согласилась. И она, и Густав были белокожими, от солнца у них только волосы выгорали.

После обеда Сесилия мыла посуду, после чего они шли к морю. Можно сказать, что она ввела эту традицию. Мартин никогда раньше не встречал человека, который любил бы море так же сильно, как Сесилия, кроме, разве что, Аббе, хотя отец, впрочем, предпочитал оставаться на поверхности воды, а не под ней. Сесилия прыгала со скалы и заплывала так далеко, что её голова превращалась в маленькую точку. Возвращалась кролем и, выходя на берег, щурилась от солнца.

– Зачем так далеко заплывать? – взывал Густав. – Вдруг у тебя сведёт ногу или ещё что-нибудь.

Она уверяла, что в бассейне отеля в Аддис-Абебе у неё был отличный тренер.

Густав же проводил время на берегу, не снимая рубашку и читая Сименона под тенью зонтика, бледные ноги он зарывал в песок и забывал о сигарете, которую держал между пальцами. Перед уходом подбирал изрядное число собственных окурков и выбрасывал их в ближайшую урну с комментарием:

– Один – ноль в пользу права свободного доступа граждан к природе.

На самом деле Густав всё лето читал одну и ту же книгу и, как только ему попадалось незнакомое слово, спрашивал у Мартина, и происходило это каждые пять минут.

– Что, собственно, означает langoureux? Брось персик, пожалуйста? Смотри, настоящая тётка с Ривьеры. Чёрная, как автомобильная шина. А неплохо было бы сейчас выпить пастиса, как считаешь?

Как и сомневающийся герой «Дней в Патагонии», Мартин поставил себе цель внимательно прочесть Гомера; у него возникла идея, что главный герой «Сонат ночи» может выступать как современный наследник Одиссея. Тогда, разумеется, придётся прочесть ещё и Джойса.

Мартин раскрыл карманное издание Гомера и перевернулся на живот.

– Предполагаю, это что-то вроде «душещипательный», – сказал он, бросая Густаву тёплый от солнца персик, который тот поймал обеими руками, не выпуская сигарету изо рта. – Серьёзный писатель не должен и близко подпускать такие слова к своему тексту.

– Тогда тут допущена ужасная ошибка. Звони комиссару Мегрэ.

Мартин рассмеялся. О берег бились волны, в небе кричали чайки. По бухте прокатилась лодочная сирена.

– Где она? – спросил Густав. – Ты её видишь?

– Вон она, там! Уже возвращается. А тебе пора увеличить диоптрии в очках.

– В гостинице же есть бассейн! Против акулы у неё не будет ни малейшего шанса.

– Здесь нет никаких акул, Густав.

Но облегчение, с которым Густав встречал каждое появление её головы над поверхностью моря, было очевидным.

По вечерам они играли в карты и смотрели кино, если его показывали по TF1. Когда Сесилии надоедали дублированные диалоги, она придумывала собственные реплики и произносила их на разные голоса. Таким образом Джефф Бриджес в «Кинг-Конге» всё время говорил с немецким акцентом, а Джессика Лэнг на далекарлийском диалекте шведского, плохо сочетавшемся с её воплями, а ещё все персонажи версии Сесилии имели чёткую позицию в вопросе отношения западного мира к африканским колониям.

Но чаще всего они подолгу сидели после ужина за столом под лимонным деревом. Тёплыми ночами в свете пары оплывающих стеариновых свечей и под пение цикад разговаривали, курили и пили вино. Однажды, предполагая, что неисчерпаемым источником алкоголя служит винный погреб, Мартин не удержался от вопроса, обязаны ли они восстановить все запасы перед тем, как уедут.

– Что? Нет-нет, – Густав размашисто повёл рукой, оставив в темноте огненный след сигареты. – После того, что случилось с дедом, бабушка вообще не пьёт. Да и я прикупил кое-что до вашего приезда. А то тоскливо, если все всегда трезвы.