– А Вера, надеюсь, уже подъезжает. Не понимаю, почему она не поехала на машине со всеми нами. Но вы же её знаете: по уши в работе. Полагаю, я должна быть благодарна уже за то, что она останется на целых два дня.
Ингер проводила Ракель и Элиса в одну из спален для гостей.
– А ты, Мартин, будешь жить в Угловой комнате.
– В Угловой комнате?
Она заметила растерянное выражение на лице зятя, перебиравшего в памяти все помещения дома в поисках Угловой комнаты, и, когда поняла, что он её так и не нашёл, добавила:
– В комнате Сесилии.
– Почему бы не сказать просто…
Но Ингер заметила Сусанну и набросилась на неё с расспросами насчёт того, удалась ли глазурь.
Мартин взял сумку и пошёл наверх.
От старых, покрытых следами кнопок и гвоздей обоев с медальонами не осталось и следа; ему когда-то казалось, что в сумерках эти обои начинают двигаться, образовывать новые линии, подобно растению, цветущему ночью. Теперь же стены перекрасили в белый. Сняли все картины Сесилии. И поставили новую кровать, обычную двуспальную из «Икеи». Единственным свидетелем прошлого был комод, стоявший там же, где и раньше, наверное, потому что его нельзя было сдвинуть с места. Резная мебель из массива, сделанная в девятнадцатом веке, голые, истёртые сосновые поверхности, ключи от дверец и ящиков давно потеряны. Раньше на крышке комода за несколько часов могли материализоваться горы книг и бумаг; теперь там стояла только ваза с цветами.
Поддавшись порыву, Мартин открыл комод. На полках лежала одежда. Сначала он подумал, что это склад того, что Ингер решила сохранить на-случай-вдруг-пригодится – халаты, тёплые носки, дождевики всех размеров. Он вытащил одну рубашку. Голубая, хлопковая, ткань от времени стала тонкой, как паутина. Рукава по-прежнему закатаны. На груди пятно от кофе.
Он перебрал остальное. Он не вспоминал об этих вещах почти пятнадцать лет, но сейчас казалось, что он видел её в этом несколько дней назад. Она оставила их здесь, чтобы уехать налегке. Белые и голубые мужские рубашки, джинсы, летнее серое полотняное платье. Её обнажённые плечи под узлом волос, бледные, в веснушках, серый хлопок. И лицо, залитое солнцем, проникающим сквозь поля соломенной шляпы.
Он почувствовал внезапную сосущую боль в животе, и ему пришлось на какое-то время прилечь.
Чуть позже Мартин вышел на веранду. Ингрид вложила ему в ладонь бокал джин-тоника и вернулась к каким-то приготовлениям, отказавшись от предложенной помощи. Он им только помешает, так что лучше ему остаться здесь.
Из открытого окна было слышно, как Ларс допрашивает Элиса о его планах на будущее, но разобрать ответы сына он, увы, не мог.
По аллее ехало такси, медленно, с сомнением, точно заблудившееся в городе животное. В самом центре двора оно остановилось. Открылась дверь, на гравий опустился компактный кофр. Далее показалась пара чёрных лодочек и тонких лодыжек. А затем плавным движением из машины вышла Вера Викнер, хлопнула дверью и выпрямилась во весь рост, пока такси разворачивалось.
Пару мгновений она стояла во дворе одна, оглядываясь по сторонам. В аэропорт Кеннеди прибыла Гарбо, где все папарацци? Потом она заметила Мартина и подняла руку в приветствии. Вера Викнер – строгое жёсткое имя, сплошные грани и прямые линии, не соответствующие физическому облику ВВ. Её должны были назвать Изабеллой, Лаурой или Софи – каким-нибудь плавным именем с шёлковым отливом, – но Верой звали (на тот момент умирающую) мать Ларса, и кто-то должен был унаследовать это имя. На самом деле она была очень похожа на Сесилию, но сходство становилось заметным только на фотографиях. Они совершенно по-разному обжили доставшиеся им тела. Вера покачивала бёдрами, опускала взгляд, садилась, элегантно скрещивая ноги, носила высокие каблуки.
Ей уже должно быть около пятидесяти, но об этом безопаснее не спрашивать. Мартин не видел её несколько лет, потому что на Рождество она всегда умудрялась оказаться в отъезде. Насколько он понимал, её работа заключалась в том, чтобы объяснять богатым людям, какие предметы искусства им надо покупать. Она жила в Стокгольме за углом от родителей. И, по-видимому, дружила с галеристом Кей Джи, если можно назвать дружбой общие финансовые интересы. Несколько лет Вера твердила, что хочет стать натурщицей Густава, и он нарисовал её портрет, потому что отказаться было сложнее. Работа Густаву не понравилась, и он попытался подарить её Вере («там почти нет пульса, я просто хотел избавиться от этого портрета»), но Вера настояла, что он должен его продать. А потом нашла покупателя и получила нереально высокую цену.
В семействе Викнер считалось благом, что хоть кто-то из них продолжает интересоваться искусством.
Возможно, Ингер услышала звук машины, возможно, включился её социальный радар, но через минуту после того, как такси отъехало, Ингрид выпорхнула на веранду.
– Ты чудесно выглядишь! Потрясающе. Но я думала, что ты привезёшь с собой своего кавалера…
– Кого-кого? А, Рикарда. – Вера рассмеялась, глядя на Мартина. – Нет, его я отвергла.
– А он казался таким милым.
– Мама, ты с ним ни разу не встречалась.
– Рыжие волосы, – сообщила Ингер Мартину, – немного напоминает принца Гарри. – Они скрылись в доме, и он слышал, как стихают их голоса. Вскоре на аллее показался Петер, он бежал трусцой, красный, потный, с головы до пят упакованный в технологичный материал.
– Добро пожаловать на стройку, – произнёс он и начал растягиваться, опираясь на перила веранды. – Отец ещё не поделился своей блестящей идеей о средневековых монастырях? Он говорил об этом всю дорогу.
– Сейчас он, похоже, о ней благополучно забыл, – ответил Мартин.
– Подожди. Папа свято верит в этих монахов. Изолированные в монастырях, они занимались исключительно искусством, святым писанием и чем-то там ещё. Он читал по-итальянски и уверен, что это может быть коммерчески интересно. Я, кстати, понятия не имел, что он знает итальянский. – Петер вытащил мобильник из браслета-держателя, посмотрел на время и поморщился. Нужно ещё поднажать, если он хочет побить собственный рекорд на марафоне в июне, объяснил Петер. Показатели вполне ничего, но до идеала всё равно далековато. С беговыми шагами он поработал, он сейчас вполне в форме, так что вопрос в том, что ещё можно сделать, чтобы бежать быстрее. Он вздохнул и, переменив позицию, начал растягивать другую ногу.
Как и все дети Викнеров, Петер был высоким и худощавым. Волосы пострижены ёжиком, ни грамма жира на теле. Длинные сильные мышцы на ногах, узкий таз, спина прямая, как доска. Раньше на семейных сборищах он всегда казался бледной фигурой. За столом обычно слушал отца и мелко резал блюда, которые не ел, так что к концу ужина какой-нибудь стейк портерхаус оказывался расчленённым и утопленным в луже соуса. Со временем он вообще прекратил появляться на этих встречах, Ингер объясняла это тем, что он «ужасно занят». Сплошные дежурства, внеурочные вызовы, дополнительные курсы и подтверждение квалификации – из-за всего этого Петер ни при каких обстоятельствах не мог приехать ни на Рождество, ни на Пасху, ни на Мидсоммар, ни вообще куда-нибудь. Но Мартин подозревал, что белый халат старшего брата Сесилии был лишь поводом и прикрытием, и со временем Петер вызывал у Мартина всё бо́льшую симпатию. В кругу нервных эксцентриков Петер был средоточием нормальности. Без возражений терпел заботу матери. Никогда не устраивал представлений la tragédienne [67] в духе Веры или le Pierrot [68] в духе Эммануила. Его голос всегда звучал спокойно, и говорил он только по делу. Физическим тренировкам он предавался с пылом, свойственным тем, кто действительно боится смерти, и постоянно готовился то к велопутешествию по Альпам, то к очередному марафону. Его жена, тоже хирург, была многословна, как Ингер, и так же быстро переходила от мысли к действию, как Ларс, но в целом их брак казался гармоничным.
Петер ушёл в душ, а Мартин отправился на поиски второго брата Сесилии – чтобы сразу разделаться со всеми. Эммануила он нашёл в полумраке библиотеки, где всегда были задёрнуты шторы, а вдоль стен тянулись тёмные полки книг, собиравшихся от начала времён. Неловкая, раздувшаяся от лекарств, бесформенная фигура сидела в мягком кожаном кресле. Когда Мартин вошёл, Эммануил то ли его не заметил, то ли просто сделал вид.
