– А давайте сюда, – сказал Густав перед дверью заведения, куда они обычно не ходили.

– Это что ещё за кабак? – спросил Уффе.

Они заказали пиво и расположились за единственным свободным столиком. Мартин сел спиной к стене и лицом к бару.

И она оказалась прямо у него перед глазами.

Она сидела с наполовину выпитым бокалом пива, поставив локти на стойку и держа в руке сигарету. Тонкие, покрытые веснушками руки выглядывали из закатанных рукавов слишком большой куртки. Волосы «тёмный блонд» длинными локонами рассыпаны на спине и плечах. В глазах напряжённое внимание. Несмотря на то, что вокруг было накурено и шумно, казалось, что вокруг неё сфера покоя.

Сначала он решил, что она кого-то ждёт. Возможно, мужчину. Он старше. В твидовом пиджаке и очках в черепаховой оправе, возможно, пишет диссертацию о влиянии кубизма на какого-нибудь малоизвестного немецкого художника. Или подругу, которая появится в любой момент и расскажет анекдот, и девушка в куртке не по размеру засмеётся, и магия исчезнет. Но никто к ней так и не пришёл. Она сидела одна и пила пиво. Потушила сигарету и начала разминать следующую. И ровно когда он решил подойти и что-нибудь ей сказать, она положила на стойку купюру, быстро улыбнулась бармену и исчезла.

Прошло не больше десяти минут. И всё равно помещение стало пустым и лишённым смысла. Мартин заметил, что неотрывно смотрит на дверь, только когда Густав предложил принять на грудь ещё по одной «подводной лодке» ^[45].

* * *

За несколько месяцев до этого он расстался с Бриттой, финал был затяжным и по-вагнеровски величественным. Бритта-сопрано отказывалась покидать свет рампы. Мартин-подневольный-тенор беспомощно поглядывал на занавес. Весь сюжет без проблем уместился в двух актах и не требовал особой оркестровки.

Первый акт был разыгран осенью и зимой второго курса университета. Она рассказывала Мартину… (да, а что она тогда, кстати, рассказывала?). Он ей рассказывал об экзистенциализме и, жестикулируя, объяснял, что именно Сартр подразумевал под дурной верой.

– Шведский перевод неточен. На французском это mauvais foi, что скорее означает «фальшивая» или «плохая» вера.

– Вот как, – отвечала Бритта. – Ну да…

Она смотрела на него этими её мечтательными глазами, и он чувствовал себя как никогда проницательным и умным.

Во втором акте наступило лето, и Мартин начал раздражаться. Его раздражало то, как она всё время поправляет причёску. Её небрежность или, вернее, безразличие к неопрятности и пофигизм, который она пыталась скрыть под очаровательной рассеянностью – только что может скрыть неглиже? Раздражал пустой взгляд, с каким она слушала его философские речи (да и слушала ли вообще?). Цоканье и прочие звуки, которые издавала, когда ей что-то нравилось. То, что она всё время грызла ногти. И занималась аэробикой перед телевизором, одетая в розовую лайкру и гетры.

Наступила осень. Угадывать Бритту в толпе стало одновременно сложнее и проще. Он заметил, что не испытывает больше никаких чувств, когда на неё смотрит. Он понял, что ошибся. Бритта – это не она. При беглом и искажённом взгляде она могла в неё превратиться, если сощуриться и если вокруг не очень светло. Бритту можно было принять за кого-то другого (она хотела стать актрисой), но она не, просто не, то есть, как сказать… ну, и так далее.

Примерно половину времени, когда он был с Бриттой, он думал о том, каково ему будет без Бритты. Сначала чисто гипотетически, потому что сначала с ней во многих смыслах было намного легче, чем без неё. Потом более конкретно. Но всякий раз, когда ему хотелось порвать отношения, что-то этому мешало. Она так восхитительно смеялась, когда разговаривала с другими, мужчины всегда смотрели ей вслед. А он обнимал её за талию и притягивал к себе, и ему было приятно. Приятно иметь на это право.

Поначалу было так легко поехать к ней домой, когда вечеринка затягивалась, Густав медленно моргал, сидя с виски прямо под динамиком, Уффе пытался склеить какую-нибудь девушку, в третий раз рассказывая одну и ту же историю, а Сиссель всхлипывала, забившись в угол. Сам же он мог застрять в кухне с каким-нибудь старым коммунякой-пролетарием, который безостановочно рассказывал о том, как когда-то работал на верфи Арендальсварвет, и пытался всучить Мартину какие-то листовки. В такой ситуации он линял к Бритте, что было хорошим оправданием. Он прыгал в трамвай, который шёл в восточные районы, если трамваи ещё ходили. Окна её квартиры на Данскавэген не горели, но он знал, что она только что вернулась с работы после смены в «Чэлларкруген», лежала, тёплая и мягкая, в кровати и что-то бубнила себе под нос.

Там было приятно просыпаться. Принимать душ, не рискуя столкнуться с каким-нибудь сердитым коммунистическим дружбаном Андерса, заглянувшим, чтобы перекантоваться у него на диване. Бритта вставала рано и готовила потрясающие завтраки и даже не забывала купить ему газету. В такое утро он завтракал с ней на балконе и вспоминал, как его тошнило, неудачный секс, заплёванную снюсом и заваленную пивными банками раковину, вонючую пепельницу, и представлял Густава, который скоро проснётся на незнакомом диване с затёкшей шеей и недоуменно уставится на ту чёртову четверокурсницу, а она спросит у него, что он делает в её мастерской.

Но в какие-то моменты его охватывал зуд и желание что-то поменять, но он же обещал Бритте, что встретится с её друзьями и будет макать кусочки хлеба в растопленный сыр. А ещё периодически случались и вечера формата недовольная-подруга-отказывается-объяснять-что-её-тревожит, и это был реально унылый фарс.

– Ты ещё слишком молодой, – сказал Густав.

– Молодой для чего?

– Чтобы быть связанным.

– Но я пока не связан.

– Как ты называешь то, что у тебя с Бриттой?

– Мы встречаемся. Но это не те отношения, которые навсегда.

– То есть ты думаешь, что в будущем ты с ней расстанешься.

– Я не знаю.

– Помнится, ты говорил, что если ввязываться в любовные отношения, то только в такие, которые навсегда, даже если это станет смертным приговором.

Когда Густав пересекался с Бриттой, он проявлял типичную для Густава вежливость. Спрашивал у Бритты, как самочувствие, как работа, чем она занималась сегодня, в выходные или на прошлой неделе, что она думает об этом и о том. А Бритта отвечала с типичным для Бритты азартным простодушием, то есть говорила обо всём подряд, открывала «скобки» и тут же теряла в них главную мысль, вспоминала какую-нибудь длинную и невнятную, но обещающую весёлый конец историю, которая случилась с их соседом, когда она была маленькой. А Мартин сидел между ними и переводил взгляд с Густава на Бритту и с Бритты на Густава, как будто следил за теннисным матчем между двумя посредственными юниорами. Никаких кручёных подач – игра удавалась, только если мяч летел долго и предсказуемо.

Все предыдущие романы Мартина заканчивались довольно быстро, но нынешний, с Бриттой, всё длился и длился. Возможно, из-за этой его простоты. Им было довольно весело вместе. Довольно, довольно. Это слово для смерти и тоски – занёс он в записную книжку.

Как-то субботним утром в ноябре они сидели у него на кухне. Бритта хлебала из миски молоко с хлопьями. Мартин ел питу и пил растворимый кофе.

– Мне кажется, так продолжаться больше не может, – сказала Бритта.

– Что ты имеешь в виду?

– Наши отношения. Такое ощущение, что тебе они совсем не нужны. Так больше нельзя.

– Ты права, – ответил Мартин и немедленно понял, что эта фраза может иметь два противоположных толкования. (Коварное свойство языка, интересно, Витгенштейн что-нибудь об этом писал?) Он проглотил большой кусок питы и запил его кофе.

– Я думаю, нам не надо больше встречаться.

Бритта посмотрела на него долгим взглядом – дирижёр, так сказать, поднял палочку перед исполнением финальной арии.

Они закрылись в комнате Мартина, потому что Андерс проснулся и начал ходить по квартире. Бритта сидела на краю кровати, красивые глаза подёрнула пелена слез. Мартин стоял у окна, скрестив руки на груди. Она сделал глубокий вдох и прижала руки к сердцу: