Ему всегда нравилось слушать, как она говорит на непонятных ему языках.

* * *

Несколько ночей подряд Мартину не удавалось уснуть. На улице как заведённые пели птицы, напоминая, что сейчас ранее лето и начинается жизнь. Он сбросил одеяло и накрыл голову подушкой, надел пижамные штаны, снял пижамные штаны, встал, выпил воды, заглянул в комнату Элиса. Сын храпел с приоткрытым ртом, закинув за голову бледную руку. Было бы разумно продать издательство сейчас. Лучше отойти от дел, когда «Берг & Андрен» на пике. Разумеется, мы высоко ценим вашу компетенцию и будем рады по-прежнему видеть вас в роли издателя. Он мог бы переехать в Стокгольм. Снять дом на какой-нибудь разодетой в камень набережной и дописать книгу об Уоллесе. Мир открыт.

Дни летят. Он поискал ссылку на «Спотифай», которую ему прислала Патрисия. Он купил новый дорогой костюм. Когда раздался звонок с незнакомого номера, начинающегося на 08 ^[172], у него забилось сердце, но это оказалась всего лишь реклама телефонов.

– Меня это не интересует, – ответил он и отключился.

Он сходил в поликлинику, врач осмотрел его, прижимая к спине холодный стальной стетоскоп. Сказал, что никаких проблем с сердцем нет.

23

Ответа от издателей Франке не было. И ни слова от Элиса, которому она послала перевод отрывков романа. Даже отец, звонивший кстати и не кстати, не выходил на связь.

По вечерам Ракель переводила и поздно ложилась спать, утром просыпалась задолго до будильника. Поскольку она перестала ходить на лекции, о задании по психологии личности она забыла, а сегодня был последний день его сдачи, о чём Ракель узнала совершенно случайно, листая ежедневник в поисках номера телефона Эммануила Викнера. Странное ощущение, когда приступаешь к заданию в последний момент. Она взяла с собой термос с кофе и нашла самый укромный угол в лабиринтах университетской библиотеки, где проработала несколько часов, ни разу не вспомнив о матери, Филипе Франке и обо всём прочем. Когда текст был более или менее готов, она отправила его руководителю, даже не перечитав. И тут же быстро встала из-за стола и вышла – не могла оставаться там ни секунды. Ранний вечер был туманным и прохладным, и она в растерянности остановилась на холме, не понимая, в какую сторону пойти и чем заняться.

Эммануил жил поблизости. Он, конечно, приглашал её посмотреть старые рисунки Сесилии, но это было несколько недель назад. Наверное, он разнервничается, если она вдруг появится без предупреждения. С другой стороны, дядя сможет притвориться, что его нет дома.

Ракель легко сбежала по ступенькам. Даже зная, что он живёт в городе, она всегда представляла его в обстановке загородного дома, и в его квартире на Лундгренсгатан не была ни разу.

Брат матери так и остался для неё тем юным Эммануилом из летнего детства. У него была серьга в ухе, от него всегда немного пахло по́том, окна в своей комнате он занавешивал одеялом, и там всегда царил дымчатый сумрак. По окрестностям Эммануил перемещался на мопеде с коляской и не возражал, чтобы Ракель ездила с ним, давал слово, что ни во что не врежется, клялся будущей могилой матери, что никаких дорожных происшествий не будет, но ей всё равно лучше спросить разрешение у тех, кто несёт за неё официальную ответственность. («Ты никуда не поедешь без ремня безопасности», – заявил папа.) Присутствие Эммануила в доме казалось обязательным, и он, в отличие от всех остальных взрослых, всегда находил для неё время.

– Я слышал, ты круто играешь в шахматы, – мог сказать он, закуривая на веранде. Бабушка протестовала против его курения, но он всё равно ставил на поднос цветочный горшок, приспособленный под пепельницу.

– Меня научил дедушка Аббе, – сообщала Ракель.

– Отлично, отлично. En garde, ma petite cousine ^[173]. Давай покажи, на что ты способна. Никакого снисхождения. Играй жёстко. И без pardon.

– Я не знаю французского.

Эммануил вытряхнул из бархатного мешочка фигуры и начал расставлять их на доске.

– Потом выучишь, – сказал он. – Посмотри на своего папу. Он прекрасно разбирается в романских языках. А твоя мама! Скажу тебе по секрету, она настоящий гений. Феноменальное чувство синтаксиса, времён и всего такого. У некоторых есть чувство мяча. А теперь представь, что есть люди, которые обращаются со всеми этими словечками примерно так, как Равелли, Бролин и Ларссон ^[174] с мячом. Вот такая Сесилия Викнер разносторонняя. Ладно, начинай.

Ракель сделала ход той пешкой, с которой обычно начинал дедушка.

– О, идеально, – Эммануил поместил сигарету на край цветочного горшка и потирал ладонями в предвкушении.

– Скоро придёт мамочка с соком и булочками. Выздоравливающая спит. Твой отец, успешный издатель, ведёт ужасно плодотворный разговор с выдающимся писателем. Младенец отдыхает в люльке. Три волхва видят, как на небе загорается звезда. Нуклеарная семья в полном комплекте! Да здравствует нуклеарная семья! Фанфары и кортеж. Ты так пошла ладьёй? Дерзкий ход, надо отметить.

Эммануилу тогда было около двадцати. С годами он всё больше времени начал проводить с компьютером в своей комнате, а покурить на веранду выходил только ночью. Ракель выросла, что странным образом воспринималось как предательство, будто она пообещала ему остаться ребёнком-компаньоном, но нарушила обещание в силу неизбежного хода жизни. Сам же Эммануил остался в этой жизни примерно на том же месте. Он периодически поступал учиться на разные гуманитарные факультеты, но по неясным причинам ни один из них не окончил. Потом он решил вернуться к фотографии, но исключительно, с силой подчёркивал он, ради собственного удовольствия – как будто его снимков ждали толпы ценителей. Планировал съездить в Японию, но так и не собрался, а потом пошли эти вечные разговоры о «научной работе».

Лундгренсгатан представляла собой короткий проулок, и дом номер десять, где жил Викнер, она нашла быстро. Квартира Эммануила располагалась на третьем этаже. Она позвонила, но ничего не произошло, и Ракель уже собралась уйти, но тут дверь наконец открылась. Как всегда, он был полностью в бежевом. Из монохромного образа выбивалась единственная деталь – кольцо с большим красным камнем на мизинце.

– Ракель! Вот так сюрприз. Я думал, это уборщица, но она приходит по вторникам. Сегодня же не вторник? Успела открыться бездна возможностей… и все, должен признаться, довольно неприятные. А тут ты! В Кардамоне ^[175] мир и покой. Заходи, заходи же.

– Когда мы виделись в последний раз, ты говорил о маминых рисунках… Я могу на них посмотреть?

– Рисунках? Каких рисунках? – Эммануил выглядел настолько удивлённым, что Ракель похолодела, но после долгой паузы дядя расхохотался громким и лающим смехом.

– Да шучу я, шучу, – сказал он. – Не смотри на меня так испуганно. Рисунки Сесилии. Разумеется. Без проблем. Так точно, капитан. Кофе хочешь?

– Спасибо, с удовольствием…

Она пошла за ним в кухню. Жилище, судя по всему, было меблировано антикварной мебелью с чердака загородного дома, слишком крупной и громоздкой для двухкомнатной квартиры. Повсюду висели хрустальные люстры разных размеров, на комоде в гостиной Ракель мельком заметила чучело павлина.

– Как у тебя хорошо, – соврала она.

– Спасибо. Наверное, немного старомодно, но я не могу жить в хаосе.

Эммануил громыхал кофеваркой.

– Я как-то пробовал, жил в коммуне в Христиании. Наркотики можно было не употреблять. Одна девица из Оденсе разрисовала мандалами потолки и дверцы шкафов. Она сбежала от какой-то буржуазной судьбы и вела разгульную жизнь, чтобы не пропасть в ужасном омуте приспособленчества, у Харибды быта. Золотой, оранжевый, лиловый, всё как надо. Там никто и никогда не мыл посуду, а я со своим остермальмским воспитанием был единственным, кто иногда мыл туалет, пусть даже это был акт самосохранения, а не желание угодить компании. Так что, нет, хаос не для меня. «Остиндия» или «Мон ами» ^[176]?