Худое утро начиналось в палате с тревожных шагов. Старые половицы скрипели под твёрдой задумчивой быстрой походкой. Снова ночь без сна, в бесконечном замкнутом круге. Как и весь день, где целые недели подобных перетекают в месяцы и годы. Неловкий шаг, дребезжание случайно подвинутой кровати – и дальше идти, угрюмо и внимательно смотря в пол, иногда кивая или покручивая ладонью у тёмной головы, будто подкручивая бедные системы давно неработающего путеводителя.

– Гаврик, ложись! – злобно шепнул дед. Больной пристрастием к напиткам, что на несколько часов туманили грустное сознание и, тем самым, давали невозможную надежду на облегчение.

Ходящий ничего не слышал. Он настолько плотно увяз в обрывочной паутине смутных ощущений и тревожных мыслей, что мог только поддерживать начатое движение: без надежды и всякого смысла. Семь шагов в одну сторону, разворот – в другую.

Размеренный привычный скрип не всем мешал. Этот дед всё равно не спал, мучительно ожидая прихода утра, чтобы потом ждать ночь – храня в уме, иногда перебирая, что его, может, и не забыли здесь, заберут. Но перебирал он это совсем недолго, и тут же прятал обратно – чтобы никто не забрал. Без этого он совсем бы перестал мыслить себя и, как ему казалось, перестал бы вставать с кровати. Лишь эти крупицы и желчь, которую он копил от недостатка жизни, держали в нём сознание от полного распада.

Был человек, которому этот шум, наоборот, помогал. Скрип казался Акакию чем-то музыкальным и высшим, спасающим от самого себя. Слыша эти звуки, он понимал, что можно засыпать, что он не учудит чего-то ужасного, что его опекает высшее.

Остальным было всё равно. Они мертвенно лежали, не шевелясь и даже, возможно, не дыша. Только с приходом санитара, они вяло открывали пустые глаза и уходили в коридоры, чтобы там найти другое место и тихо забиться до вечера.

За час до пробуждения, Гавриил устало ложился и сразу же проваливался из одной бесконечной паутины в другую – и даже не замечал это, продолжая слегка напрягать попеременно ноги, будто продолжает движение.

Отчаянный скрип металлической сетки из-под матраса был самым ненавистным звуком для Акаши: он каждый раз испуганно открывал глаза, нервно начинал раздирать исполосанную руку и сразу же поднимал все силы на защиту окружающих от себя. Приходилось брать щит и нести его весь день, чтобы ничего не произошло.

Акаша быстро и незаметно пробежал глазами по комнате, ничего не осмысляя, и слегка сжал руку в районе вмятины на верхней левой стороне головы. Он думал о том, что же значит скрип кровати в связи с карой Бога за его, безусловно, непростительные грехи: за дыхание, за моргание, за секунду улыбки. Акаша чувствовал, что ему нужно быть лучше – и поэтому он вытягивал тело и разжимал неуёмные руки. Ему представлялось, что он сладостно расслабился, тогда как на деле его мышцы были напряжены до предела и только внутренний разлад не давал почувствовать усталой боли – сигналы просто терялись в больной голове, и потерянно уходили в другие отделы мозга, вызывая то смех, то желание зевнуть.

Наконец, утренняя «зарядка» кончилась. До его туманного сознания, где-то между темой об овощах в огороде и практического воздержания, дошла возня в коридоре. Он уже не мог осознавать, и лишь тупым заучиванием понимал, что до подъёма оставалось пять минут. Словно собака, ожидающая пробуждение хозяина в одно и то же время, он своим внутренним чувством знал распорядок, и мучительно выжидал одну ступеньку за другой, продираясь сквозь череду почти неразличимых очередных дней.

Чутьё не обмануло Акашу, как и его соседа, мучающегося от тяжёлого желания прожечь горло пагубной привычкой и отключить даже эти ноющие выученные элементы. Свет приносил ему боль, и один раз, в порыве горячки, он даже решился выколоть себя глаза, но по дороге споткнулся о ступеньку на пороге дома, ударился головой о небольшой шкаф в коридоре – и забыл. Это непонятным образом связалось у него, и больше дед не пытался ничего с собой сделать, калечась только случайно от недостатка ловкости или внезапного блаженного отключения сознания.

Распорядок дня соблюдался строго: каждое утро, ровно в 7 часов утра, будили всех и заставляли выходить в коридор. В выходные дни давали слабое послабление и будили на полчаса позже. После завтрака был приём таблеток, коридор, осмотр врача, обед, дневной сон, снова коридор, ужин, таблетки, коридор, отбой, мучительный сон – и новый день. Всё, что касалось этапов дня, выполнялось точно. Это было нужно не только для поддержания порядка, но и для помощи в оформлении жизни, чтобы пациенты не забывали, что всё ещё живут и случайно не умерли.

Растолкав жизнь в едва тёплых худых телах, санитарка выгнала их наружу. Она наругалась на тех, кто был в достаточной силе понимания себя, потому что не застелили кровать – и те, наспех, машинально застелили, даже не отвлекаясь от собственных мыслей, затем повалили в коридор и там сели на пол. Нескольких пациентов нужно было поднять и одеть – их сердце едва справлялось с тем, чтобы просто биться, и оно никак не могло дать больше жизни, как ни старалось. Поэтому в этом его заменяли другие люди. После одевания их тоже выгоняли. В коридоре вся забота о пациентах кончалась до завтрака, и они были предоставлены своему недугу в полную власть – лишь бы не мешали другим. Акаша забился у тёплой батареи, ощущая себя в пламенном аду за все те мысли, что он думал по дороге от кровати. Он почти что плакал, но не решался и лишь мысленно вытирал воображаемые мокрые глаза. Гавриил же, поднявшись, сразу же несколькими точными движениями убрал кровать и вышел в коридор – там его пространство увеличивалось чуть ли не в десять раз, и время начинало бежать быстрее, как и мысли внутри.

Коридор, несмотря на движение нескольких больных, ощущался как мёртвый – только тревожный шёпот персонала оживлял эту тягучую атмосферу.

– Не дай себя поглотить… Будешь… Снова и снова исчезать. Исчезать! Но приходить! – будто заклинание, говорил про себя один из больных.

– Мы с Маринкой, помнишь, да?.. Что?.. Нет… Мы были тогда!.. Ты забыл? Это же три года назад было. Я тогда слесарем работал… Вспомнил? – говорил другой больной, сидя совершенно один в углу коридора.

– Отдел «К»… Отдел «К»… – повторял третий больной, сосредоточенно и потерянно прошагивая коридор.

Никто не обращал на это никакого внимания.

Внезапно, что-то пошло не так. То самое выученное ощущение вытянуло Акашу от батареи к противоположной стене. Стоная, он отбежал к кушетке и сел на пол рядом, страшно смотря на предыдущее место обитания. Из одного острова он попал на другой, где ему было ещё страшнее, но тут он, хотя бы, чувствовал, что мог бессмысленно и страшно существовать. Затем моргнул свет, потух. Где-то очень далеко воздух разрезал ритмичный стук: крохотные хлопки. Затем молчание. Люди прижались к стенам, кое-кто начал кричать, кто-то молиться, а кто-то просто смотрел в стену и не мог понять, что мешает его мыслям – они как будто ощущали лёгкое прикосновение жизни снова, и не понимали, что с этим делать, давно разучившись жить. Персонал суетился, что-то происходило. Акаша закрыл глаза.

Когда он их открыл, слева от него, впереди, немного виднелась дыра в неприступной кирпичной стене. Весь коридор затянул густой туман, который вытягивался дырой и простирался в тяжёлую бесконечность. Куда-то делись люди – кроме тех, что лежали под кусками стены, облегчённо лишённые последних крох жизни.

Акаша закричал, а затем больно ударил себя по голове за то, что навредил другим – он точно знал, что это из-за него они лежат, и больше не встанут. Ему казалось, что Бог его наказал и теперь он будет вечно жить, видя только мёртвых, а сам не сможет умереть, потому что уже не знает «как».

Ударившись несколько раз о кушетку, он решил найти нож, чтобы попытаться вскрыть вены – и в этот момент из тумана нерешительно показалась фигура. Гавриил смотрел испуганно, и как будто бы даже что-то воспринимал. Акаша обрадовался знакомой фигуре, и сразу же из его головы исчезла цель – теперь он просто застыл у кушетки и смотрел. Гавриил ломал руки, несколько раз сощурил глаза, пытаясь решить: что же ему делать перед настоящим миром. Затем он неуверенно подошёл к стене, упираясь рукой в торчащие белые кирпичи, и вышел наружу.