Викентию.

Искусство – вот наша религия.

Михаил Врубель

– Вы хотите сказать, что ничего не знали о том, что происходит?

Высокий худощавый мужчина средних лет, в сером шерстяном костюме, явно сшитом на заказ, поправлял галстук цвета красного вина, который прекрасно завершал образ.

– Мы сидим здесь уже чертов час, почему вы молчите?

Я молчал.

– То есть Георгий действовал один? Я правильно понимаю? Или был еще кто-то? – он сверлил меня острым, цепким взглядом, поблескивая очками в тонкой золотой оправе.

Скрестив руки на груди и откинувшись на спинку стула, мужчина продолжил:

– Даниил, я же ваш адвокат, вы можете мне доверять.

Я молчал.

– Молчим? Хорошо, я могу оставить вас здесь, в «Крестах». Это бывший следственный изолятор, пусть еще не тюрьма, но близко к ней. И поверьте мне, здесь получают ответы по-разному!

Я молчал.

Мужчина цокнул языком, хлопнул в ладоши и встал. Он сложил бумаги, лежавшие на столе, в кожаный чемодан. Закончив собираться, мужчина, поглаживая шелковый галстук, подошел совсем близко ко мне.

– Ты хоть понимаешь, с кем связался, щенок?

Не дождавшись ответа, хлыщ сделал резкий поворот и направился к двери – к выходу из темной, маленькой комнаты, оставляя меня с холодными стенами. Он еще раз посмотрел на меня и, сверкнув очками, вышел.

В гробовой тишине прозвучал мой голос:

– Эх, закурить бы! Если есть в кармане пачка… сигарет.

Где-то там, за стенами, продолжал жить город.

Забавно, как складывается жизнь: сейчас ты счастливый обладатель уютной, комфортной рутины, а уже через секунду все, что ты создал, рушится, чтобы перевоплотиться в совершенно новые жизненные обстоятельства.

Наверное, в глубине души я всегда знал, что спокойная, размеренная жизнь мне, увы, не светит. Единственное, что меня еще тревожило – только одна мысль…

Я и вправду этого хотел?

Конечно, я знал, с кем связался. Очень хорошо знал.

Мне кажется, каждый человек рано или поздно задает себе и окружающим вопросы: что такое творчество и зачем оно нужно? Как определить, что перед тобой – настоящее искусство или нет? Почему одно произведение признается шедевром, а остальные прозябают на полках мастерских или в дешевых лавках? Тема философская, возможно, каждый художник, поэт, писатель, музыкант так или иначе задумывается о том, можно ли назвать его творение искусством.

Я долго разбирался в себе, прошел множество дорог, испытал все возможные чувства, и меня занесло в страшный, но чудесный мир.

От любви до неистовой ненависти, от холста до убийства, от огромных денежных гонораров до полного опустошения.

Все в мире можно подделать: обувь, мебель, чувства, красоту. Благодаря современным технологиям можно корректировать внешность под мимолетные веяния моды, не оставляя истинной природе человека и шанса. Можно подделать дружбу, и мы часто этим пользуемся для собственной выгоды: хотим получить какие-то игрушки или положение в обществе. Имитация болезни нужна, чтобы привлечь внимание окружающих или отмазаться от надоевшей работы. Известные бренды, сумки и шмотки – все в основном не оригинальное, а разного вида копии. Нужно лишь украсть или купить чью-то идею и влить в нее достаточно денег, чтобы обыватели поверили, что им доступно нечто особенное.

Подделка мечты поможет шагать в одну ногу со всеми, задавить свой собственный голос. Ведь гул окружающего мира намного убедительнее: не выделяйся, не выкобенивайся, не высовывайся, на глупых мечтах не заработаешь денег, не построишь карьеру, не принесешь почет в семью. И мы тянем эту лямку изо дня в день с поддельной улыбкой и нарастающей тошнотой.

Можно подделать и любовь. Потому что выгодно, или удобно, или жутко страшно. В конце концов, какая разница? Но все же любовь – это истинная потребность человека, и поэтому это самая ироничная и страшная подделка на земле, придуманная нашим мозгом. Мы сами себя обманываем? Или всему виной индустрия ложной любви? Романы, фильмы, песни – все искусство пронизано этим глубинным желанием. Но мы воспели то, в чем не смогли толком разобраться.

Любовь живет три года? Где она, и как ее распознать?

Когда я стал задумываться о любви, я находился в тупике, в темном углу, куда загнал себя сам. Я, как и все, сломя голову гнался за этим чувством, убегал подальше от обыденной рутины. Я гнался за счастьем, не спросив у себя самого, в чем же оно заключается. Что-то я нашел, но многое – потерял.

В обычной жизни основная масса людей тотально несчастна – кто-то в большей степени, кто-то в меньшей. Мы ищем счастье, собираем по крупицам, как мелкий бисер, повторяя: еще чуть-чуть, еще чуть-чуть. Еще, еще…

Но где же это «еще чуть-чуть»? Что заставляет нас держаться за этот мир чужих людей и холодного ветра? В моем случае только любовь к живописи позволяла остаться на плаву. Но роман с искусством совсем не похож на человеческие отношения. Живопись, хорошая литература и музыка – они позволяют любить себя и отдают все, что ты можешь унести.

Искусство изначально целостно и настолько велико, что короткой человеческой жизни не хватит для того, чтобы с уверенностью заявить: я все понял в импрессионизме или любом другом направлении живописи. Многогранное, вечное, по-настоящему живое искусство дает ответы на все вопросы и оставляет кучу недосказанного. На одну и ту же картину со временем ты смотришь по-другому, год от года ее ценность растет. Главная задача художника даже не в том, чтобы достоверно передать образы, а в том, чтобы сохранить чувства, оставить те самые ощущение навечно, используя лишь масло и холст. Хотя слова «чувства на холсте», наверное, звучат странно.

В детстве и юности я мечтал, что мои картины будут покупать по всему миру, что я стану известным художником, буду выставляться в самых знаменитых музеях и передавать привет по телевизору. Мечты, как известно, сбываются, но все же остается вопрос цены. И это, как правило, не деньги.

Я ждал взрослой жизни. Боже мой, я свято верил в свои силы, казалось, вот-вот все станет по-другому, я смогу решать, как жить и поступать так, как мне вздумается. Отчасти, конечно, так и произошло. Правда, в моем случае перемены не были плавными, а напоминали крутое пике. Падая в глубокую бездну, я не успел сгруппироваться и разлетелся на осколки.

Мы с мамой и отцом жили в общежитии на улице Коллонтай, в доме номер девять. Комнаты достались молодой девушке от ткацкой фабрики, куда она устроилась по приезде в Северную столицу из пригорода. Конечно, эта работа не была пределом ее мечтаний – из поселка городского типа она привезла с собой любовь к рисунку, небольшое количество потрепанной литературы и дешевые кисти. В детстве я находил ее зарисовки: зеленые улочки, утопающие в солнечном свете, сидящие на скамейках бабушки в цветастых платках, повязанных на голову, множество этюдов с яблонями в цвету. Покосившиеся заборы, самодельные печи, свежеиспеченный хлеб и стеклянная банка со сметаной, счастливая рыжая собачонка. Эти рисунки были наполнены чистотой и трепетом, искренней любовью к деревенской жизни, родному краю.

После переезда в город мама поступила на вечерние курсы в Санкт-Петербургскую академию художеств и совмещала работу с дополнительным образованием. Она часто говорила о том времени как о самом счастливом в ее жизни: было жилье, работа, любимое занятие – и все это в красивейшем городе, куда она мечтала попасть. Но, как это часто случается, в ее жизнь пришел привлекательный и очень галантный молодой человек в форме.

Они познакомились в центре, во время развода мостов. Она – невысокого роста, со светлыми волосами до плеч, в легком ситцевом платье в мелкий цветочек небесно-голубого цвета – была с парой подружек. Он – метр девяносто, волевой подбородок и смеющиеся глаза – в компании сослуживцев, охранявших порядок. В ту белую ночь все веселились и общались, кроме двоих застеснявшихся – отец, единственный из мужчин, снял головной убор при разговоре с девушкой и был немногословен. И все же после того знакомства встречи стали регулярными.