Наконец мы достигли плодородных зеленых областей, спокойных и безмятежных, напоминавших мне Португалию, и на вершине одной горы мы увидели гигантскую крепость с четырьмя башнями по углам: Рибат Горного старца.

На усталых лошадях мы стали подниматься в гору, внизу оставались зеленые долины Сирии, впереди вздымались плешивые горные склоны. Проехав по мосту, соединявшему края широкой пропасти, мы увидели укрепление Рибат, стоявшее на немыслимой высоте, основанием ему служили римские колонны.

Оставив наше оружие страже, мы проникли в крепость. Там на большом дворе перед входом в замок нас встретили двое рефиков, приближенных. На них была белая одежда с красной отделкой и пурпурными перевязями. Одежда походила на нашу, на одежду тамплиеров.

Рефики привели нас к дарам, приорам, в одеждах из белого льна, собравшимся в просторном восьмиугольном зале, стены которого были обиты ценными тканями, на полу лежали вышитые золотом подушки, в центре зала стоял большой золотой поднос с чайником и чашками. Дары приветствовали нас, пригласили сесть. Нам подали чай в чашечках. Я попробовал. У чая был странный вкус, и я поколебался, прежде чем сделать еще глоток.

— Не доверяешь, — усмехнулся Наср эд-Дин и, взяв мою чашку, отпил половину, оставшееся протянул мне: — Держи, теперь можешь пить!

Десять даров, усевшись в кружок вокруг нас, пили молча. Некоторые лежат на подушках и, казалось, подремывали, вдыхая подслащенный чайный пар и аромат благовоний, тлевших в четырех углах зала.

Через какое-то время я начал ощущать легкое оцепенение, к которому примешивалось состояние странного блаженства. Губы непроизвольно раздвигались в улыбке. Мне хотелось говорить, смеяться, петь. Но дары встали. Они проводили нас через темные коридоры в большую светлую комнату, где стояли стулья и столы, инкрустированные драгоценными камнями; там нас ожидали федуи — посвященные. Федуи приветственно поклонились нам и поздравили с удачным прибытием. Они открыли дверь комнаты, выходившую в сад.

Выйдя в сад, я обомлел. О чудо! В этот величественный поздний час моему взору предстала красота, великолепие, очарование. Солнце еще испускало слабые лучи, окрашивая все вокруг в красно-коричневые с золотистым оттенком тона, румяня взбитые сливки облаков. Легкий ветерок нес освежающую нежную прохладу. Роскошная густая зелень окружала нас в тщательно продуманном беспорядке. Среди высоких кустов мелодично журчал ручеек с кристально прозрачной водой. А вокруг ручейка росли розы, едва распустившиеся бутоны были так свежи, что захотелось попробовать их на вкус. С вершины горы, где находился сад, видна была земля, простиравшаяся до горизонта; у меня возникло чувство, будто я парю над ней вне времени и пространства.

Неожиданно земля исчезла, я был один перед текущей водой, тронутый ее непостоянством, а мои глаза, ослепленные красотой, улыбались, насытившись, удивленно счастливые, влюбленные, ибо я познал счастье, наслаждение, блаженство.

Тогда только я заметил зеленые и голубые деревья, которые не покачивались под ветерком; их контуры были настолько изящны, что они казались нарисованными; это были деревья совершенства. Вышитые на лоснящемся шелке деревья, зелень, вышитая на зеленом фоне, деревья, подернутые золотом и бронзой; закатная дымка накинула на них золотисто-бронзовое с зеленоватым оттенком покрывало, окутала огненно-осенней вуалью, навевая мечты о разгаре лета; деревья с мягким переходом оттенков от светло-зеленого к темно-вишневому… Этот пейзаж в преддверии сумерек, казалось, был нарисован для меня, мною — все эти вуали цвета спелой черешни и темнеющего облака, небо, затянутое вуалью цвета окиси меди, становящееся длинным и зеленоватым, зелень с бронзовым оттенком чая в чашке, мягкий переход смешанных тонов, деревья, вечерняя прохлада, веющая с неба… и все это шептало, кричало, радовалось в зеленом ларце сада.

— Смотри, — весело сказал я Наср эд-Дину, — смотри, дерево совершенства!

Тут-то и появились женщины, томные, они пели и танцевали под звуки мандолины. Они принесли блюда со сладостями, которые мы отведали, ибо были голодны. Никогда не приходилось мне вдыхать такие ароматы и никогда пища не казалась такой вкусной; я познал смысл слова «наслаждение».

Потом одна из женщин приблизилась ко мне и прильнула к моим губам — сколько времени длился этот поцелуй? Час, два или больше? Она улыбалась как-то неопределенно, нерешительно; у нее были длинные шелковистые волосы и глаза, прозрачные, как вода в ручейке, и она говорила: «Прижмись ко мне», а я отвечал: «Друг мой, мои глаза пожирают тебя, и все же я не осмеливаюсь смотреть на тебя». И еще я говорил: «Я ищу твой взгляд и не нахожу его». И еще я говорил: «Ты — видение, мне трудно смотреть на тебя, я слепну». И еще я говорил: «Ты расплываешься в моих глазах». И еще я говорил: «Я не знаю цвета твоих глаз, но чувствую их выражение». И еще я говорил: «Я не вижу твоих губ, но знаю ширину их улыбки». И еще: «Я знаю, что у тебя благородные и гордые крылья носа». И еще: «Я восхищен движениями твоих рук, но не знаю, маленькие они или большие». И еще: «О твоем теле я догадываюсь только по его движению». И еще: «Друг мой, мне знаком этот ритм, эти толчки». И еще: «Везде я вижу тебя; все женщины кажутся тобой». И еще: «Все женщины собрались в тебе, тебя отличает только походка». И еще:

И я почувствовал, как поднимается и летит над водой мое тело, словно поднятое в воздух дыханием благодатным, обжигающим, прозорливым, чувствующим, кричащим, теряющим время и предугадывающим наслаждение; летит мое тело над жгучей пылью, под острыми молниями и над вечерней мелодией, которую напевают тихие голоса, над мелодией без слов, нежной, радостной и печальной; над яркими, сильными, пестрыми красками. Вдыхая полной грудью, я позволял нести себя до конца, к волнующей колонне свободы. Приподняв ее вуали, бравируя своей властью, я искал рубеж услады на ее теле, качавшемся при прикосновении. Я увековечился, томясь на розах женщины со сладким чревом. Я был счастлив в ее раю. Я только что вошел в другой мир… но тут за мной пришли рефики, вынув меня из объятий моей женщины.

И тут я прервал чтение. Я увидел нечто, наводящее мысль на букву букв, букву начал, букву

Долго я всматривался в нее. И неожиданно все обрело смысл, и я был этим поражен. Сколько времени это длилось? Я не мог бы сказать, так был поглощен активным пониманием этого текста… «Йод», буква была нарисована на лбу Джейн. Есть сто тысяч причин, чтобы любить тех, кого не любишь, и нет ни одной, чтобы любить существо в частности, и все-таки именно его-то и любишь. Существовала тысяча способов забыть черный блеск ее глаз, и, тем не менее, я не забывал о нем, ведь он унес меня далеко от самого себя, к другому миру, словно взвившийся дымок, где все было черным и прекрасным, где я улетучивался, потрясенный до глубины души; и сердце мое бешено билось, когда она обращала свой взор к пустыне, и ухо мое настораживалось при звуках моего имени, и острая необходимость отвечать ей и еще раз услышать ее голос была похожа на зов, перед которым ничего не существовало. Начиная с этого момента я жил в ожидании. То есть я терпеливо ждал, как делал это всегда.

Я всего лишился, да, я все отдал. Я отдал свое сердце и свое время, я отдал свою мечту, свою миссию, свой идеал, я отдал даже то, чего не имел, я потерял самого себя, я столько отдал, что уже не существовал, от меня остался лишь пустячок, одна лишь точка…

Лассикам пришлось с трудом уводить меня, так как мне ни за что не хотелось покидать этот сад; даже сам Наср эд-Дин напрасно меня упрашивал и говорил о причинах, приведших нас сюда; я ничего не хотел слышать. Наср эд-Дин силой вынужден был увести меня подальше от наслаждений, очаровавших мое сердце.