— Да!! Приворожила меня Балда-то Ивановна!! — раздражённо шепчу я и заскакиваю в лифт, чтоб умчаться побыстрей в свою квартиру, чтоб убраться подальше от всех напастей.
Я нажимаю на кнопку, помогая лифту тронуться с места… собственно говоря, это уже не обычный лифт — узкая, тускловатая кабинка, медленно продвигающаяся в шахте — а огромный, помятый трамвайный вагон с ржавыми поручнями и разбитыми стёклами, стремительно и никем неуправляемо катящийся по бетонированному тоннелю, выбрасывая аттракционно-игрушечные фейерверки из-под колёс…
— Ты куда гонишь, придурок? — орёт мне прямо в ухо Балда Ивановна. — Останови трамвай, я слезу.
— Ничего, сперва поженимся, а там видно будет. — кричу я, отчего-то не наблюдая самой Балды Ивановны, а только слыша её визгливый прокуренный голос.
— Останови трамвай!! — требует Балда Ивановна.
Но я пробую успокоить её, говорю, что ничего страшного не произошло, что так и должно быть в нашей суетной жизни, что сейчас мы завернём вон за тот угол и начнём подниматься вверх, на восьмой этаж… тонкие полосы ледникового лунного света с геометрической правильностью рассыпаются по бетонным стенам, тоннель всё уверенней расширяется воронкой, а дребезг трамвайного вагона забивает слова Балды Ивановны, доведённые до отчаянного крика… грубо жестикулируя, я показываю, как прекрасен этот необыкновенный тоннель, как скоро мы поднимемся наверх, и какие замечательные вещи ждут нас двоих на восьмом этаже… и вдруг вижу позади себя нечеловеческую улыбку, которая указывает мне на людей, бегущих за нашим вагоном и пытающихся вскочить в него… я приглядываюсь к этим людям, и с испугом узнаю своих друзей и близких знакомых, причём тех, которые уже умерли, погибли на войне, которые уже никак не могут быть на этом свете!..
— Кто это? — не понимая смысла загадки, спрашиваю я сам у себя.
— Где? — орёт мне в ухо Балда Ивановна.
— Вот эти, что бегут за нами? — ору я, понимая, что никто меня больше не услышит.
Трамвайный вагон слишком скоро катится по туннелю, бегущие люди не могут его догнать, отстают и исчезают в холоде бетона… а вот мы наконец-то, с болезненно опасным клоном, не снижая скорости, поворачиваем за нужный угол и взмываем резко вверх!..
…но рядом со мной нет абсолютно никого… я погружён в обморочною тишину и почему-то не испытываю ни малейшего сожаления, что остался один… мне радостно подниматься вверх одному, куда-то к себе, из одной прочной решётчатой клетки в другую… я пытаюсь услышать порывистые толчки своего сердца и испытываю страстное возбуждение…
…я поднимаюсь всё выше и выше… терпеливо дожидаясь конца…
…пространство сна стремительно сужается, сновидение окутывает темнота и спокойствие обречённости… и я в слепоте, в глухоте, в пыли, в холоде вечного покоя лечу всё выше и выше…
…всё выше и выше…
…выше и выше…
но почему-то с верёвкой на шее
НЕДОЛЮБИЛИ
Беседа между Ослиными Ушами и Ногой, повторюсь, была весьма странной. Ослиные Уши заметно нервничали, паясничали и принимались вести себя излишне грубо.
— Ты, дорогая наша милочка, ещё легко отделалась в тот раз. — припоминали Ослиные Уши какой-то случай, неприятный для Ноги. — Ты вовремя почуяла, что жареным запахло, и пошла на попятной!.. а Давай-Жуй с тобой бы управился в два счёта… он мужик лихой…
— Его зовут не Давай-Жуй, а Жуй-Давай. — подвыпивши сипела Нога. — А кто от кого ушёл на попятной — это ещё разобраться надо. Я, например, никуда не уходила.
— Статный мужчинка… Да разве точно его зовут Жуй-Давай, а не Давай-Жуй?
— Совершенно точно, не спорьте. Я с этим сорванцом с детства знакома.
— Да вам верить, конечно, себе дороже выйдет, но пусть будет Давай-Жуй… Всё-равно не запомню.
Ослиные Уши, не стесняясь вальяжной шатающейся нетрезвости, бродили по краю стола, останавливались перед спящим мной и убористо вздыхали, что-то тяжело обдумывая.
— Чего это наш Филушка так нализался?.. Вроде пил не больше всех.
— Устал просто. — сказала Нога. — Долго по лесу бродил, с Кулаковым-Чудасовым сцепился. Хорошо, я на помощь пришла, а так бы и помереть ему пришлось.
— Ах, с Кулаковым-Чудасовым… — тревожно кашлянули Ослиные Уши. — Знаем такого. Да разве он здесь бывал сегодня?..
— Бывал, конечно. — фыркнула Нога. — Припёрся со своей стаей, угрожал, сожрать всех хотел. Я, конечно, и позабыть-то обо всём этом давно позабыла, но честно скажу, что без моей помощи Филушке пришлось бы туго.
— Ну, ты, конечно, ещё та помощница. — поехидничали Ослиные Уши.
— А что такое?
— Да ничего такого, просто тебя Жуй-Давай мог бы запросто отлупить, у него руки на это дело сильно чесались, да вас друзья тогда обступили, принялись уговаривать, чтобы вы не ссорились. А ты воспользовалась хитрой минуткой и сбежала. Будь он Жуй-Давай или будь он Давай-Жуй, но ты стопроцентно его струсила и убежала. А что тут у вас с Кулаковым-Чудасовым произошло, это нам неведомо. Но наверняка ты тоже в трясучку впала и дёру дала.
— Да не было между нами никакой ссоры! И от дураков я сроду не бегала.
— Радость ты наша, одни мечтания у тебя в башке развиваются не в нужном направлении, элегии придуриваются… Слишком много ты уделяешь внимание внеличностной атмосфере, а за собой не следишь… сестрица твоя такая же чеканутая была, поверь нам на слово… а мы ещё помним, как ты со своей сестрицей по помойкам шлялась — вот уж когда элегиями не баловались ни ты, ни она. Забулдыги — одно слово.
— Не смейте говорить о мёртвых плохо.
— Да чего плохого-то?.. Ей надо было поменьше водки пить — сестрице-то твоей! — Ослиные Уши нарочно не расслышали протеста Ноги. — Это ты басенки рассказываешь про её удивительную смерть: мол, загадка сия покрыта таинством, и так далее и тому подобное… А нас сказками не охмуришь. Это ведь лично мы подмасливали следователя, взятку пытались дать, да только он честным оказался. «У вас, — говорит. — имеется подруга и претензия к её аресту, и мы вас отлично понимаем. Но у нас, — говорит. — местный глава муниципалитета заживо сожжён в собственном доме и прокурор. А сожгла их ваша Левая Нога, будучи в нетрезвом подпитии и имея конечную цель государственный переворот. Таких мы даже за взятки не отпускаем.»
— Вздор! сплошной вздор! — рассердилась Нога. — Она просто прикурила не там, где надо, и случайно дом подожгла. Её бы нужно судить по статье за убийство по неосторожности, а следователь-поганец присобачил госизмену с высшей мерой наказания.
— Вот-вот… называется: покурила в неположенном месте… Дура набитая.
— Попрошу вас не ругаться.
— Говорят, когда её на расстрел повели, она трижды поклонилась в разные стороны, перекрестилась и сказала: «Прости меня, народ лесной! Не оправдала твоих надежд и чаяний!..»
— Вы, Уши, выдумываете чепуху прямо на глазах и только для того, чтоб меня позлить. Как она могла перекреститься, если у ней рук отродясь не водилось?.. Я фактически выпимши сегодня, и меня позлить — сплошное удовольствие для вас. Чем вы и занимаетесь.
— И мы малость выпимши, но не хвастаемся. — Ослиные Уши назидательно пригубили из стаканчика. — Пожалуйста, ваше здоровье! мало покажется, так мы и ещё выпьем, пожалуйста! — Ослиные Уши опорожнили ещё один стаканчик и несколько секунд, изгоняя из себя настырную дурноту, переваривали выпитое. — Пожалуйста, нам для друзей ничего не жалко!.. Мы сами всегда гостей крепко привечаем, кормим и поим, у нас холодильник никогда пустым не бывает. Даже, помнится, в голодный год, гостей чем-нибудь прикармливали. Хотя бы порцией щавельку. Да у нас до сих пор тарелка с щавельком лежит в холодильнике на чёрный день. Пусть никогда никому не понадобится, но лежать будет.
Пьяненькая Нога имела очень недобрые представления о щавельке.
— Милочки вы наши ненаглядные! Что это вы сказали про холодильник, ну-ка повторите! — звонко фыркнула Нога.
— Мы сказали, что в голодный год, в пустой холодильник, можно и тарелку щавельку поставить — для каких-нибудь ненасытных особей будет вполне довольно.
