А вдруг все-таки есть, и Маркс и Тойнби правы в том, что аршин этот всемирно-исторический искали. А Данилевский и Шпенглер в целом, увы, заблуждались, утверждая, что так называемые культурно-исторические типы замкнуты в себе и нет никакого общего всемирно-исторического движения, есть лишь самостийное бытие этих культурно-национальных макросуществ, которые рождаются, развиваются и умирают, почти ничего друг от друга не перенимая.

Вот ведь, помню, беседовал я однажды с одним английским профессором, и он на полном серьезе убеждал меня, что мы, русские, ничего в Чехове не понимаем, не любим его и ставим на сцене не так, как должно его ставить, ибо Чехов скорее западноевропейский гений и без него западноевропейский театр вот уже полвека не может существовать; вообще, ежели начистоту, то Чехов – намного больше англичанин, немец или скандинав, чем русский. Я тогда, помнится, расстроился, что у России теперь отбирают уже и Чехова, и стал встречно обвинять англичан в том, что они, как мне кажется, пренебрегают Шекспиром. Но английский профессор вдруг радостно воскликнул: шут с ним, с Шекспиром, берите его себе! «Шекспир – отталкивающе русский драматург», – я точно помню, он именно так и выразился.

А что за культурно-историческое явление учинил в японском кино режиссер Акира Куросава, экранизировав несколько романов Достоевского? Самураи какие-то рычат и скачут по экрану, а Куросава писал, что великий Достоевский помог ему прозреть сокровенные глубины японского национального духа.

Стало быть, есть этот общий аршин, раз Достоевский укореняется в культуре Японии, а Чехов составляет основу западного театра?

Попробуйте без уважения ко всеобщему технологическому аршину создать такую вроде бы простую вещь, как автомобиль. «Мерседес», «Форд», «Рено», «Вольво», «Тойота» – все они как будто бы культурно-национальны, то есть отличаются друг от друга (автомобилист меня поймет) и формой, и звуком, и ритмом, и запахом, и даже, если угодно, нравом. Все – разные. Но все они словно утрачивают культурно-исторические различия и становятся в общий ряд, едва из-за поворота, во всей своей национальной самобытности звука, запаха и нрава, выезжает, ну, скажем, «Волга»… «Из далека долго течет река Волга»… Получается, что «Мерседес», «Вольво», «Тойота» могут быть измерены общим аршином автомобильной культуры, а «Волга» – нет, не может. В нее только верить можно, без истовой веры на ней далеко не уедешь.

А не потому ли все это, что «Волга» – не культура, а бескультурье?

И, может статься – да простит меня замечательный поэт Тютчев, – он потому так не советовал мерить Россию общим аршином, что подсознательно чувствовал: не доросла она еще до этого всеобщего измерения, осрамится, если эдак всемирно ее начнут измерять; вот и предлагал верить, что когда-нибудь дорастет, и тогда можно будет измерить и не оскандалиться.

Монолитна ли культура человеческая или распадается на несколько уровней, слоев, этажей и, помимо духовной культуры, есть еще культура экономическая, культура политическая, культура быта, культура общения? И сколько этих уровней и этажей? И в каком взаимодействии они пребывают? Могут ли существовать друг без друга? Может ли опустившийся в бытовом отношении человек воспринимать Достоевского, Шекспира? А вдруг именно он, немытый, пьяненький, полубездомный, одним словом, мармеладовский, он-то и есть радостный потребитель и благодатный восприемник культуры духовной, а какой-нибудь голландец или немец, который вылизывает тротуар перед домом, у которого сортир как музей, а кухня как храм, тот в лучшем случае до фольклора дотянется, на празднике народно попляшет и на свадьбе национально споет, а так называемая Высокая Культура ему ни к чему, ибо ничего она не даст ни сортиру его, ни кухне, ни тротуару перед домом?

«Что для русского потеха, то для немца – смерть». Это, между прочим, про наши общественные сортиры. И не потому ли в XIX веке Россия достигла таких всемирных высот духовной культуры, что плевать ей было на свои сортиры, на свои дороги, кабаки свои?

Может быть, мешают чистые тротуары и «грязная политика» Высокой Культуре? Толстой считал, что мешают, и бежал от мерзости городов в Ясную Поляну, землю пахал, жил по-крестьянски, политику презирал. А Гете ел на серебре, пил из хрусталя самое дорогое шампанское, в герцогстве своем был премьер-министром. Но я бы побоялся утверждать, что в области духовной культуры, во влиянии на мировую литературу Гете уступал Толстому: по меньшей мере, равные духовные величины. По меньшей мере, говорю, ибо Гете был еще и выдающийся ученый и, живи он в наше время, мог бы получить Нобелевскую премию по биологии за открытие, например, межчелюстной кости.

Шекспир, насколько известно, занимался предпринимательством и попутно писал «Гамлета», «Отелло», «Макбета», «Короля Лира».

И что такое Высокая Культура? Что туда входит? Искусство вроде бы – наверняка.

А наука? У нас премии дают «в области науки и культуры», и есть у нас Академия наук и Министерство культуры. Значит, наука – не культура?

И если искусство безусловно – Высокая Культура, то Алла Пугачева – это что такое? Явление, входящее в ту же категорию, что Моцарт и Пушкин?

И куда отнести Богдана Титомира, Мадонну, группу «Ногу свело»? Массовая культура? А что это такое – «массовая культура»? Культура для масс, для простого народа? А Пушкин что, для «сложного» народа писал? И Шекспир разве не ставил свои пьесы почти исключительно в так называемых общедоступных театрах, где основную массу зрителей составляли торговцы, ремесленники, солдаты и проститутки? А на трагедии Эсхила, Софокла, Еврипида собирались поглазеть все Афины, от мала до велика. Выходит, что Софокл с Еврипидом – самые массовые из известных в истории культуры, а «Ногу свело» – нечто чуть ли не суперэлитарное.

И почему Рафаэль, Моцарт, Толстой – Высокая Культура, а Перикл, Александр Македонский, Юлий Цезарь, Наполеон – нечто совсем внекультурное и даже… «грязное дело, как всякая политика»? Тогда почему и с какой стати мы целые эпохи в истории человечества называем именами этих «грязных дельцов»? «Эпоха Наполеона», говорим мы, и сразу вырисовывается культурная картина: Гете, Гегель, Бетховен. Обратите внимание, не Наполеон жил при Гете, Гегеле и Бетховене, а они – при Наполеоне!

А Ротшильд, Рокфеллер, Форд, Билл Гейтс – разве это не культура?

И кто определил, что лучше жить в хлеву и иметь своего Достоевского, чем жить опрятно, сыто, бережливо, но своего Достоевского не иметь?

И противоречит ли один этаж, один уровень культуры другому? Антагонистично ли это противоречие? В России вроде бы антагонистично. Но в V веке до Р. Х. в Афинах экономика процветала, политической жизнью руководил великий правитель и демократ Перикл, в доме которого по вечерам собирались отец истории Геродот, отец скульптуры Фидий, патриарх драматургии Софокл, великие архитекторы Иктин и Калликрат и некоторые другие представители Высокой Культуры (среди них еще молодые и неизвестные Еврипид и Сократ); и все они считали себя друзьями «грязного политика» Перикла, и почти все так или иначе занимались «бизнесом», и некоторые были тайно влюблены в жену Перикла – легендарную Аспазию.

И почему в Элладе можно, а в России – либо коттеджи и шестисотый «мерин», либо – Чайковский и Достоевский?

И есть ли среди этих различных этажей культуры нечто формообразующее, то, что определяет весь культурный склад нации, все историческое движение национальной и наднациональной культуры?

Ученые говорят – это наука, правители – политика (Наполеон объяснял Гете, что судьба – это политика), экономисты – экономика, богословы – религия. Так что же из всего этого на самом деле формо-образует?

А что такое религия? То есть я сейчас хочу спросить: что общего между двумя библейскими Иисусами – Иисусом Навином, который во имя Бога разрушал, резал, жег и грабил, и Иисусом Христом, который, Сам Бог, принес Себя на Голгофе в жертву любви и состраданию, во искупление прошлых, настоящих и будущих грехов совокупного человечества? Как им, Навину и Христу, возможно было совместиться под обложкой одной и той же священной Книги – Библии? Не ближе ли к Христу индийский Будда, китайский Лао-цзы и даже иранский Заратуштра? – они-то, по крайней мере, никого не убивали. И погрязшие в прелюбодеяниях, в стяжательстве, в гневливости и гордыне многие римские папы и некоторые православные патриархи, испанские и итальянские инквизиторы, от безверия и уныния очумевшие настолько, что дьявола представили могущественнее Бога и, дабы сокрушить это ими самими провозглашенное могущество, сотнями, тысячами сжигавшие на кострах стариков и старух, юношей и девушек, – неужто они христиане и правильнее, истиннее верили в Бога, чем тончайшие и нежнейшие суфийские поэты (Руми, например, или Хайям), величественные даосские отшельники и просветленные буддийские монахи, которые страшились на букашку случайно наступить и веточку у кустика обломить ненароком, – неужто они, я спрашиваю, сатанинское отродье, а какой-нибудь Торквемада – заблудший, но христианин?!