Настя пожала плечами. Корсаков приложил бокал к губам. Но никто не последовал его примеру. Каждый глядел на своего соседа. Может быть, никто не осмеливался выдать своих сокровенных чувств, - ни тайный советник Звегинцев, последний довоенный губернатор Лифляндии, ни граф Руджиевец, член итальянской военной миссии. Тогда неожиданно поднялась княгиня Сулковская, взяла свой бокал в руки и ответила:

- Я могу себе представить, что мы можем жить и при демократическом строе, но умереть мне хочется только под знаменем, на котором будет написано: "За веру, царя и отечество".

Корсаков, увлеченный этим неожиданным приветом, быстро подошел к стулу княгини, опустился на одно колено и, стоя таким образом, поднес бокал с шампанским к губам. Его голова находилась как раз на уровне окна. Он еще не успел осушить свой бокал, как с наружного балкона раздался выстрел. Почти в тот же момент распахнулись балконные двери. В комнату ворвалась холодная струя. Бокал в руках Корсакова разбился вдребезги и содержимое плеснуло ему в лицо.

Черкес выхватил кинжал, двое лакеев побежали за охотничьими ружьями в хозяйский кабинет.

Смятение было так велико, что никто не понял, что, собственно говоря, произошло. Только княгиня была неподвижна, как статуя. Настя и Александра многозначительно переглянулись, как будто это происшествие для них не было неожиданностью.

В наступившей суматохе никто не заметил незнакомца, который подошел к невесте и с коротким поклоном передал ей письмо. Княгиня Ольга с трудом удержала генерала, который с револьвером в руках собирался выбежать на улицу.

Александра быстрым взглядом посмотрела на приближавшегося незнакомца. С широко раскрытыми глазами она неподвижно глядела на загорелое мрачное лицо с коротко остриженными волосами и испустила легкий крик. Но никто не услышал этого. Все теснились у окон и на балконе, который вел в сад, куда уже были выпущены собаки.

- Борис! - сдавленным голосом воскликнула невеста и еще раз повторила громко: - Борис! - Но незнакомец успел исчезнуть раньше, чем его заметили остальные. Только когда он находился в подъезде, швейцар обратил внимание на чужое лицо. Он хотел задержать его, но незнакомец ударом кулака сшиб швейцара с ног и скрылся. Во время борьбы он выронил скорострельный пистолет. Дрожа от злости, швейцар передал пистолет генералу, который сразу же установил, что мастерский выстрел был сделан именно из этого оружия.

Настя Урбанова склонилась к Александре, которая дрожащими пальцами открыла и прочла письмо:

"Я возвратился. В результате переворота меня помиловали. Победа или смерть! В нашей стране все предают в любви. И Вы, Александра! Борис".

Александра скомкала письмо.

- Что с тобой, моя милая? - спросила Настя, положив свои руки на холодные пальцы подруги.

- Борис опять появился здесь. Борис Яковлев. Он не умер. Меня обманывали. Я изменила ему. О-о-о...

Она с трудом подавила подступающие к горлу слезы и быстро приняла решение: - Я должна зайти к нему. Ведь я показывала тебе этот дом. Как я была тогда счастлива, несказанно счастлива!

Теперь шум борьбы доносился ближе. Несколько громовых ударов сотрясли воздух. Никто больше не думал о речах и шампанском. У Таврического дворца стал тикать пулемет. Черная масса людей быстро катилась по улице.

Без доклада вошел какой-то гвардейский офицер. Трудно было установить его чин, потому что он был без погон. С удивлением и искренним восхищением собравшиеся встретили Вольдемара фон Бренкена. Настя и Александра с радостным криком бросились в его объятия. Княгиня крикнула громким голосом:

- Я отдаю курьера царицы под защиту русской чести, которая свята для всех присутствующих, в том числе и противников царицы!

Все захлопали в ладоши и окружили офицера, о похождениях которого все уже слыхали и читали. Одной рукой он обнял Настю, а другой Александру.

- Моя маленькая сестричка, я не мог выдержать - дышать петроградским воздухом, знать, что ты здесь, и не видеть тебя, - прости, я должен был прийти!

- Милый мой! - со слезами на глазах ответила Александра. Они поцеловались.

- Я желаю тебе всего, что может только пожелать человеческое сердце, сказал Вольдемар. Александра спрятала голову на его груди.

- Пожелай мне только спокойствия душевного и самоуважения, - ответила она.

Прежде чем Вольдемар успел ответить, дом задрожал от залпа. Стоявшие у окон внезапно увидели, как отряд вооруженных до зубов красногвардейцев быстро занял с обеих сторон перекрестки улиц. Вооруженный сброд продвигался вперед, перебегая вдоль домов, от прикрытия к прикрытию и швыряя ручные гранаты, с ужасным грохотом сеявшие смерть.

- Закрывайте окна! - крикнул чей-то голос.

Град свинца внезапно брызнул в окно, у которого стоял генерал. Прежде чем испуганные зрители успели отойти в глубь комнаты, профессор Ларионов испустил короткий мучительный стон. Несколько человек бросились к нему на помощь. Он упал. На его губах показалась тонкая струйка крови.

- Слишком поздно! - тихо сказал он. Его глаза остановились, страдания кончились. Никто не мог толком сообразить: неужели эта жизнь, которая всегда служила только человечеству и собиралась служить ему и впредь - Ларионов со своей молодой женой собирался в отдаленные области Сибири, где свирепствовала холера, - должна была так неожиданно оборваться, благодаря дикой случайности?

Александра и все окружающие положили профессора на диван. Когда она хотели позвать на помощь, то заметили, что ни черкеса, ни лакеев больше не было. Перестрелка с каждой минутой становилась все более ожесточенной. Телефон не действовал. Центральная станция не отвечала. Княгиня делала напрасные попытки связаться с мужем по телефону. Они были отрезаны.

Генерал вместе со швейцаром, который лишь один не покинул дом, поспешили забаррикадировать подъезд. Часть гостей вышла из дома через сад. Оттуда можно было достигнуть боковых улиц, в которых было совершенно тихо. Княгиня осталась. Она все еще не верила в серьезный характер этой революции. Оставшиеся зажгли свечи у изголовья врача, который так неожиданно был вычеркнут из жизни. Никто не говорил ни слова. Но стрельба на улице то усиливалась, то ослабевала, то снова становилась громче, и каждый раз, когда усиливался шум, он казался ужаснее и ужаснее.