Как видно, он не отвечал взаимностью на мои чувства.

– «Желай я твоей смерти, ты был бы мертв»! – Он слизнул кровь с зубов и сплюнул кровавую слюну. – Реплика из мелодрамы середины века. Была недавно в театре?

У меня снова чесались руки схватиться за нож. Чтобы унять зуд, я мысленно повторила строку из древнего гимна Ананшаэлю.

«Смерть – объятия, а не выход».

Этому простому напеву в Рашшамбаре учат детей, и не зря. Те, кто не воспитан в нашей вере, поневоле разрешают свои затруднения без убийств. Обычная женщина плохо представляет, куда воткнуть нож, чтобы пресечь деятельность человеческого организма, и потому даже в гневе далеко не сразу потянется за ножом. Люди, воспитанные за пределами Рашшамбара, с малолетства учатся спорить, торговаться, возмущаться, извиняться, а за клинки берутся лишь в крайности. А для служителей Ананшаэля в ноже нет тайны. Он выглядит простым и очевидным ответом на множество вопросов, а между тем людские споры бога не касаются, и недостойно его путей служить выходом из наших мелких перипетий. Тому и учит гимн. Потому я и вела разговор с Руком Лан Лаком – впрочем, еще не зная его имени, – а не вырезала ему печень за то, что заставил почувствовать себя дурой.

– Если собираешься меня резать, – проговорил он, многозначительно поглядывая на мое бедро, – вытаскивай нож, поцелуй его Кент. Будь у меня время, я бы еще сидел там и слушал Антрима, а не твою трескотню.

Он ткнул пальцем через мое плечо на сторожившие дверь храма безликие изваяния.

От обиды вспыхнули щеки. Незнакомое ощущение.

– Ну? – Мужчина развел руки, приглашая меня ударить.

Только сейчас на него стали обращать внимание многочисленные прохожие: замечали подсохшую на лице кровь, прослеживали взгляд единственного глаза, натыкались на меня и смущенно спешили прочь, оставляя нас в неподвижности двух валунов посреди течения.

– Я вышла за тобой, – заговорила я, понизив голос.

– Мне не до того, – тряхнул он головой. – Меня ждет бой. Если намерена мне помешать, берись за дело.

Страха в нем не было. Скорее была скука. Во мне же к раздражению примешалось любопытство. И захотелось показать ему себя, показать, на что я способна. Захотелось, чтобы этот красивый зеленый глаз округлился от удивления.

В свои девятнадцать лет я привыкла чувствовать себя сильнее, сметливее, быстрее всех за пределами Рашшамбара. Старшие жрецы и жрицы Ананшаэля, конечно, могли бы разобрать меня по косточкам, но за стенами нашего города из белого песчаника я привыкла встречать неповоротливых, как скотина, людей. Бахвалящиеся в портовых тавернах силачи, охранники купеческих караванов с переломанными носами, задиристые пьяницы и рослые неуклюжие телохранители богачей казались мне слабыми неумехами. Я их не замечала. Всех идущих путями бога смерти подстерегает эта опасность. Если разобрать кого-то на части – как сделать вдох, легко поверить, что ты выше этого кого-то.

Ананшаэль не терпит подобной заносчивости. Она противна всему, что ему дорого. В тесной могиле нет места гордыне. Последняя истина неизбежного конца стирает все различия между слабыми и сильными, великими и малыми, между вооруженной ножом и гордыней жрицей и согнувшимся под тяжестью груза уличным носильщиком. В прежние времена бог виделся мне огромным, как небеса, мстителем, сжимающим оружие в сотне грозных рук. Теперь он представляется мне стариком, терпеливым и неспешным. Он зачерпывает ладонью влажную весеннюю землю, подносит ее к свету, показывая нам, и снова и снова с бесконечным терпением твердит одни и те же слова: «Вот это – вы. Вот это – вы. Вот это – вы», пока мы не поймем.

Тогда я еще не понимала – не вполне, не до конца. Презрение воинственного красавца меня обожгло. В смятении оскорбленной гордости и гнева мне нельзя было его убить, но и отпустить так просто я не могла.

– Что за бой? – спросила я.

– Хитрюга ты, Пирр, – добродушно упрекнула меня Эла, удивленно покачивая головой. – Сколько живешь в Рашшамбаре, все страдала и ныла по любви, а между тем прятала под юбкой такой восхитительный роман!

– Я не прятала…

– Как же не прятала? Ты с ним обращалась как с нефритовым стеблем из тех, что мы видели в Моире: когда воображала, что мы с Коссалом не видим, пускала над ним слюни, а потом припрятывала в мешок и день напролет разыгрывала из себя каменное сердце, не знающее и не приемлющее любви.

– Ты это о чем? – уставилась я на нее.

– Только не говори, что не видала тех жезлов. Их продавала на утреннем рынке женщина в платке с ножами. С мое запястье! – Она обхватила свою руку пальцами и вдруг хитро прищурилась. – Ты ведь такой купила?

– Зачем мне нефритовый член в руку толщиной?

– Будем считать, что это вопрос риторический.

– Будем считать, ты понимаешь, что полированный каменный фаллос не имеет ничего общего с любовью.

Эла задумчиво свела брови.

– Я бы не сказала, что совсем ничего, – заметила она.

– Думается мне, даже для тебя любовь с камнем будет некоторой натяжкой.

– Иногда не вредно и натянуть, – подмигнула она.

Я прикусила язык, с которого уже готов был сорваться резкий ответ, сделала большой глоток и подождала, пока напиток доберется до желудка, прежде чем спросить:

– Хочешь услышать, чем кончилось, или нет?

Музыканты под утро зачехлили инструменты, но на площадке еще остались несколько упрямых компаний по два-три человека. В паре столиков от нас дурачилась молодая парочка: он все норовил взять ее за руку, а она сердито отдергивала кисть, прижимала к себе и тут же снова выкладывала на стол, словно наживку для рыбы. Еще дальше очень толстый и очень пьяный мужчина уныло напевал, превращая плясовой мотив в погребальный. Прислужники уже начали сдвигать стулья и протирать столики, но нас пока не тревожили.

– Нет, – решила, подумав, Эла. – Не сегодня.

Я этого не ожидала.

– Только что ты ворчала, что я все скрываю.

– Да и скрывай себе. Мне это нравится. – Она осушила бокал и через его край взглянула мне в глаза. – Если никто ничего не скрывает, чего нам искать?

– Мне бы в постель, – покачала я головой, окончательно запутавшись.

– Ты весь день проспала! – закатила глаза Эла и перевела взгляд на полуголого юношу, обслуживавшего наш столик. – И Триему здесь еще надолго работы.

– Мне надо в постель, – повторила я, нетвердо вставая на ноги. – Чтобы завтра быть готовой.

– О? – подняла бровь жрица. – Смею спросить, к чему ты готовишься?

– Кое-кого убить.

Казалось, Глотка только и знает, что бить и пить.

Что этого здоровяка зовут Глоткой, я уже поняла: каждый раз, как он с грохотом опускал на стол деревянную пивную кружку, сидевшие вокруг – тоже солдаты, его подчиненные, – хором голосили: «Глот-ка, Глот-ка, Глот-ка!»

И происхождение клички нетрудно было угадать: его шея мясистой колонной поднималась от тяжелых плеч до ушей. Из-под открытого ворота форменной рубахи виднелись татуировки, большей частью шипастые лозы и сплетение колючек, хотя имелся и корявый рисунок женщины, растопырившей угловатые голые ноги так, словно пыталась – вопреки всякой вероятности – получить удовольствие от его вздувшейся артерии. И вообще весь ублюдок был как его шея: словно кто-то сляпал его из здоровенных кусков мяса, не слишком сообразуясь со строением скелета.

Глотка не пел, зато поддерживал самые высокие ноты хора соратников, колошматя по чему попало: по столу, по собственному колену или по плечу собутыльника, будто доказывал, что пьян и ни о чем не думает.

Я ни тому ни другому не верила.

Правда, он у меня на глазах влил в себя внушительное количество пива и теперь качался на стуле, но качался как-то не так. Движение выглядело нарочитым, наигранным. И глаза у него не блуждали, как у настоящих пьяных, смотрели уверенно. Вроде бы он ничего не замечал за кругом собутыльников, но взгляд безостановочно, быстро и хладнокровно шарил по комнате. И к открывшейся двери Глотка оборачивался неуловимым движением – я сама бы не заметила, если бы нарочно не присматривалась.