«Священный отряд» пал. Фронт прорван. Фиванцы разбиты. Афиняне, увидев, что они обманулись в победе, побежали.

Бежал со своим отрядом и Демосфен.

– Они умеют побеждать, – сказал Филипп, – но не умеют удерживать победу!

Филипп мог бы догнать афинян, мог бы напасть на них теперь и уничтожить.

Но он не стал преследовать их. И Александр, распаленный битвой, повинуясь его команде, опустил окровавленную сарису и остановил покрытого пеной коня. Он снял шлем, вытер пот со лба, оглянулся. Так недавно стоял перед ним грозной стеной враг, так недавно реяли на ветру султаны их шлемов, сверкали щиты и копья… И вот нет никого, только мертвые тела лежат по всей долине…

Александр молча повернул Букефала к своей палатке, стоявшей под дубом на берегу журчащего Кефиса. Здесь он сошел с коня и сам вытер с него пот и пену, огладил его, успокоил. Букефал тихонько ржал, словно разговаривал с Александром, – они любили и понимали друг друга.

Отряд Александра, уставшие в битве воины понемногу собирались к своему юному военачальнику. Жестокое торжество победы светилось в их глазах. Александр чувствовал, с каким уважением они смотрят на него, он улавливал их речи, полные удивленного восхищения, признания, похвал…

А на другом конце поля, где стоял шатер царя Филиппа, слышались громкие голоса, раскатистый хохот, выкрики.

В палатку Александра заглянул Гефестион. Он уже успел снять с себя и шлем, и панцирь – победа полная, бояться некого.

– Хочешь посмотреть, что делает царь Филипп?

– А что он делает?

Александр и Гефестион направились к царскому шатру. Но не дошли, остановились.

Царь Филипп, пьяный – не то от своей огромной победы, не то уже успев выпить вина, ходил, приплясывая, по окровавленной долине и громко выкрикивал в такт своей пляске формулу тех многочисленных псефисм[28], которые выносил на народных собраниях против него Демосфен:

– Демосфен, сын Демосфена, пеониец, сказал следующее!.. Ха-ха!

Приближенные Филиппа, его этеры, упоенные победой, хохотали. Александр увидел среди них и афинян, державших сторону Филиппа. Вот Эсхин по-актерски красиво стоит, подпершись в бок рукой. Вот и Демад, чьи красноречивые речи не раз улаживали дела Филиппа (говорят, что Филипп ему хорошо платил). Военачальники заметили Александра.

– Царь Филипп, – крикнул Фердикка, как видно тоже хлебнувший лишнего, – перестань плясать! Вот стоит человек и смотрит на тебя. А ведь он, клянусь Зевсом, больше похож на царя, чем ты!

Филипп остановился.

– Как он опрокинул фиванцев, а? – подхватил Птолемей. – Вы видели, как он их опрокинул?

– Вот настоящий царь Македонский! – засмеялись этеры, указывая на Александра. – А ты, Филипп, хороший полководец, но какой же ты царь?!

Александр молчал, сурово сжав губы. Гефестион с тревогой смотрел на Филиппа. Но Филипп, счастливый своей победой, и не думал сердиться. Увидев Александра, стоявшего в латах, но с открытой головой, он с пьяной нежностью улыбнулся:

– Царь Македонский!

И снова пошел плясать среди мертвых тел.

В это время к нему подошел Демад.

– Перестань, – сказал он с неожиданной суровостью, – тебе судьба предназначила роль прославленного полководца Агамемнона, а ты ведешь себя, как Терсит, которого презирали![29]

Филипп, тут же опомнившись, стряхнул с себя дурман и пьяное наваждение. Он выпрямился, принял полную достоинства осанку и сказал:

– Довольно. Элладе конец. Мы победили. Не будем тешиться их отчаянием.

Филипп торжествовал. Неудачи последних лет утомили его. И вот победа полная, несокрушимая победа. Он победил Элладу. Надменные афиняне бежали с поля боя перед македонскими войсками. Снова кровью эллинов была обагрена эллинская земля. Ручей, струившийся из-под Херонейского акрополя в Кефис, стал красным от эллинской крови. И еще много лет после битвы, как говорит предание, цвели на той земле анемоны, окрашенные пурпуром…

Как прекрасно, как умно говорил один из афинских ораторов – Филипп не мог припомнить, кто именно, – что лишь битвы при Марафоне и Саламине достойны прославления, потому что там эллины защищали свое отечество от чужеземного врага. А что за слава, если эллины бьют эллинов же? Но афиняне снова – уже в который раз! – не остановились перед междоусобной войной.

Филипп ликовал. Пьяная пляска на поле боя – это было безудержным излиянием его чувств, его торжества и восторга.

Но он скоро опомнился. Он заявил, что хочет быть вождем Эллады, а не поработителем. Сейчас он мог бы сровнять с землей славный город Афины, как сделал когда-то перс. Но перс был варвар, а македонский царь – потомок Геракла!

Филипп стряхнул с себя пьяное веселье, снял шлем и доспехи. И, задумчивый, с затуманенным лицом, пошел осматривать лежащих на поле боя. Его этеры последовали за ним. И с ними – Александр.

Филипп узнавал своих. И тут же сравнивал, чьих воинов убито больше. Но, даже не подсчитывая, было видно, как тяжко пострадали афинские и фиванские ополчения.

Возле «священного отряда» Филипп остановился. На черной от крови земле, в полном вооружении, ни на шаг не отступив от своих позиций, лежали все триста человек…

Филипп опустил голову и заплакал.

– Да погибнут злою смертью, – сказал он, – кто произнесет о них хоть одно недоброе слово!

Жрецы тем временем приготовились принести богам благодарственные жертвы. Они уже надели белые одежды и увенчались зелеными венками. У жертвенников были приготовлены дрова. Но Филипп не захотел принести жертвы. Не варвары, а люди одной с ним крови лежали на поле битвы.

К концу дня стало известно, что у афинян убито тысяча человек и две тысячи их взято в плен.

В этот вечер в шатре царя не шумел веселый пир, как бывало всегда у Филиппа после победы. Ни венков, ни песен, ни озорных мимов. Ужин проходил в печальном молчанье. Филипп даже не засмеялся ни разу.

Александр задумчиво и внимательно глядел на отца, стараясь понять его. Александр видел, как он плясал среди убитых. А что же теперь? Искренне ли он плакал над «священным отрядом»? Может быть, он, вынужденный убивать эллинов, и вправду жалеет их, погибших под македонскими копьями?

Вынужденный? Но разве афиняне или фиванцы пришли в Македонию? Разве не Филипп пришел сюда, в середину их земли? Он пришел воевать и победил. Так о чем же плакать?

После ужина, в начале ночи, когда этеры разошлись по своим палаткам, Александр и Филипп сидели в царском шатре. Красноватая ущербная луна заглядывала под откинутую полу шатра, тихо журчал и звенел Кефис, скрытый в сыром тумане.

– Бывают случаи, когда надо хранить при себе свои истинные чувства, – говорил Филипп. Он был сегодня трезв, за ужином на столе не стояло кратеров с вином. – Этому надо научиться. Когда я был искренен? Конечно тогда, когда я плясал в поле. Ты ведь знаешь, что значит для нас эта победа: или Афины и Фивы – или Македония. Ты думаешь, они пощадили бы Македонию, если бы победили?

– Думаю, что не пощадили бы.

У Александра холодок прошел по спине, когда он представил себе врагов, идущих по македонской земле, врагов беспощадных, не знающих милости. Они жгут македонские села, города, горит Миэза… Подходят к Пелле, к их царскому дому, убивают мать, сестер…

Нет! Этого не может быть, этого не может быть!..

Александр внутренне содрогнулся. Но ему и в голову не пришло задуматься над тем, что они, македоняне, жгут чьи-то села и города и убивают чьих-то матерей и сестер.

– А плакал я над фиванским отрядом тоже искренне, – продолжал Филипп. – Такие люди легли! И все потому, что у них безголовые правители. Зачем надо было воевать со мной? Разве не звал я их добром на войну против персов? А теперь вот они лежат здесь, а тот, кто виновен в их смерти, убежал вместе со своими гоплитами. Но рано или поздно этот крикливый петух будет в моих руках. И я буду судить его!