Осложнялось все позицией, которую заняла эта клятая Аглая, санинструктор с погонами старшины медслужбы, девка красивая, но…
Сейчас я могу с уверенностью сказать после многих лет жизненных и личных наблюдений, что женщины на войне четко делились на три типа. Два из них частенько встречаются и на гражданке, а третий, право слово, порожден исключительно войной.
Недотроги, в том числе и красивые. Иногда принца ждут, то есть большого и настоящего чувства (оно и на войне случается), то ли просто такие по жизни.
Те, кого можно без дипломатии и преувеличений назвать коротким русским словом, которое встречается исключительно на заборе. Предположим, таких и на гражданке хватает, но тут как раз есть своя специфика – тот самый тип, что порожден исключительно войной. Одни считают, что война все спишет, а уж потом, в мирной жизни, можно стать паинькой-кошечкой. Другие мыслят ширше: торопятся как следует порадоваться жизни, потому что смерть может свалиться на голову в любой момент, с ясного неба – и, положа руку на сердце, у меня не найдется должной решимости их упрекать… Мужики, знаете ли, на войне тоже готовы были воспользоваться любой оказией: где тебя подстережет старуха с косой, решительно неизвестно, может, за ближайшим поворотом…
Знакомый, капитан Климушкин из медсанбата, хирург от бога, как-то пожаловался за бутылочкой: одна из его санитарок как раз увлеклась с размахом походно-полевой любовью, так что о ней и сплетничать перестали, принимали как данность. Капитан ее как-то попытался деликатно урезонить, посоветовал соблюдать хотя бы видимость светских приличий. Девка на него посмотрела даже не блудливыми, а ясными-невинными глазами и выдала: «А может, на нас завтра бомба шмякнется, а мне на том свете и вспомнить будет нечего?» Капитан как-то и стушевался: в самом деле, медсанбаты под бомбежку или артобстрел попадали не раз, они не в таком уж безопасном тылу располагались…
(Была еще одна категория: хотевшие одного – забеременеть. Беременных автоматом отправляли в тыл. Но это, говоря ученым языком, подвид.)
Словом, Аглая принадлежала безусловно к третьему типу. Своих маленьких радостей не чуралась, но кавалеров, скажем мягко, не меняла, как перчатки, и с ходу в омут с головой не бросалась. Как и на гражданке за красотками водится, в данном конкретном случае подавала надежды обоим, играла глазками-зубками на обе стороны, держала на дистанции и окончательного выбора пока что не сделала. Чем только нагнетала страсти: выбери она кого-то одного, отвергнутый, очень может быть, позлился бы и плюнул. По-прежнему тихо ненавидел бы удачливого соперника, но держал бы это при себе и малость успокоился – что на стену лезть, коли так вышло. А так, пока царила полная неопределенность, в костер регулярно летели сухие дровишки, и полыхал он дай боже…
Откуда я все это знал? Во-первых, толковый командир должен знать, чем дышат его подчиненные, тем более в столь малочисленном и специфическом подразделении. В подробности вдаваться не буду – дела давно минувших дней, быльем поросло. Иногда командиру не стучат, его осведомляют, а это немножко другое. Толковым подчиненным тоже не к лицу разлад в нашем маленьком коллективе, способный осложнить жизнь всем без исключения. Во-вторых… Ну ладно, дело опять-таки прошлое. Была у меня в медсанбате подружка… самого что ни на есть третьего типа. Стукнуло мне тогда едва двадцать два годочка, ничьей фотографии я с собой не носил, и никто мне не писал писем женским почерком. А жизнь продолжается и на войне…
В конце концов выход у меня замаячил только один: поговорить по душам с Климушкиным, объяснить ему, как вредно влияет красотка Аглая на боевую слаженность моего подразделения (которое все же малость посерьезнее обозной команды). Не успел, закрутились события…
Но сначала, благо времени у нас предостаточно, расскажу подробно об этих двух соперниках, претендентах на благосклонность Аглаи. Без этого, думается, не обойтись.
Коля Бунчук и Гриньша Лезных (это он так себя с самого начала, едва придя к нам, поставил – не Гриша, а именно Гриньша, мол, у них в Сибири так исстари заведено. Ну так и называли – невелик принцип, бывают бзики и заковыристее…)
Кое в чем они чертовски, другого слова не подберешь, друг на друга походили. Оба двадцати пяти годочков, с разницей в несколько недель, оба на фронт попали осенью сорок первого, с разницей в несколько дней. Оба пришли из пехоты – ну, понятно, не по собственному желанию пришли, присмотрелись и отобрали их как подходящих для разведки (чему командиры, особенно взводные, были крайне не рады, никому неохота отдавать самых исправных солдат – да куда ж попрешь против начальства?) оба до войны закончили восьмилетку и техникумы: Коля – автодорожный, Гриньша – лесотехнический, успели с год поработать в народном хозяйстве, Коля в автоколонне, Гриньша в лесничестве (так что оба были поразвитее многих, что и на успех у женщин влияло). Оба дослужились до сержантов, оба заработали по ордену, по две медали, по красной нашивке за легкие ранения.
На этом сходство кончалось и начинались различия. С внешности начиная. Коля был сухопарый (но сильный), чернявый, горбоносый, прямо-таки цыганистого облика. Иные его первоначалу за цыгана и принимали, но был он потомственный донской казак, а почему таким уродился, объяснил сразу, даже с некоторой гордостью: бабка у него была турчанка, дед ее привез из Болгарии после турецкой кампании и обвенчался честь по чести. Случаи такие бывали, так что Шолохов в «Тихом Доне» писал о реальности. Гриньша был шикорокостный, кряжистый, этакий медведь (но не увалень, иначе не попал бы в разведку, где нужны проворные), белобрысый, веснушчатый. Оба не писаные красавцы, но и уж всяко не уроды. Еще и в том разница, что Коля был из краснобаев и весельчаков, а Гриньша не молчун, конечно, но гораздо более немногословный (впрочем, многим женщинам такие мужики как раз и нравятся, чуют в них некую основательность, предпочитают их балагурам).
И по натуре они были как небо от земли, на своем месте (разве что Гриньша в разведке служил полгода, а Коля – два с половиной месяца). Но вот насчет натуры…
Идеальных людей не было, нет и не будет. Многим свойственны маленькие слабости, другое дело, как они проявляются…
Все Колины мелкие прегрешения были, как бы это сказать, вполне безобидными, в пределах средней нормы. Разве что спиртного раздобудет и украдкой употребит с друзьями поболее наркомовской нормы, но никогда в ущерб делу. Что уж там, так поступали все, кто только имел к тому возможность. Если шито-крыто – ни один опытный командир не дернется (замполиты и особисты – другая статья, да и то не все из них были склонны выжигать мелкие проступки каленым железом).
Еще насчет трофеев… Вопрос это сложный и крайне неоднозначный. Снять с дохлого или пленного хорошие часы считалось прямо-таки делом совершенно житейским. Все у нас (и я в том числе, что уж там) свои ходунцы не в военторге купили (там часами отроду не торговали) и не от начальства получили поощрение (а вот такое бывало) … И это не только Красной Армии касается. Гораздо позже, после войны, читал я в одной исторической книжке: в Первую мировую английские англичане поглядывали свысока на англичан заморских – австралийцы и новозеландцы, этакая провинция, как раз в массовом порядке и забирали часы у пленных или убитых немцев (я крепко подозреваю, нос задирали исключительно офицеры и джентльмены, а народ попроще и у английских англичан своего не упускал). В разведке это, положа руку на сердце, проявлялось ярче всего: мы ведь каждого «языка» первым делом обыскивали с ног до головы. И если попадалось что-то интересное помимо часов – скажем, портсигар серебряный или просто фасонный, хорошая зажигалка или авторучка, просто красивая безделушка – вещицы такие хозяина меняли моментально.
(Бывали казусы. В сорок третьем гауптман-танкист, которого мы аккуратно сграбастали непопорченным, устроил скандал на первом же привале, еще до того, как пересекли линию фронта. Про часы и портсигар он и не поминал, хотя часы были золотые, и портсигар золотой, хоть и не особо увесистый. Весь шум-гам получился из-за малюсенькой, в полпальца, бронзовой собачки тонкой работы. Толя Баулин на нее сразу наложил руку – сказал, вернется с войны, сынишке отдаст. Из-за нее гауптман и расшумелся – говорит, хоть зарежьте, а собачку отдайте. Оказалось, дочурка подарила, когда уходил на войну, вот и носил как память и талисман. Ну, вернули, мы ж не звери бесчувственные, да и настроены были благодушно – очень нам нужен был «язык» из этой именно свежеприбывшей танковой части.)
