Утро в бараке началось как обычно: с кашля, приглушённых стонов и шарканья сотен ног, превозмогающих порог ночного небытия заключённых. Но появились и отличия, заставившие насторожиться: сигнал на побудку почему-то дал не дневальный по бараку, главной задачей которого было опорожнение парашного ведра, а старший полицай арбайткоманды Федя по кличке Уксус, полученной ха постоянно кислое выражение на лице.

Его хриплый прокуренный голос, выхаркивающий сочные матюги, подкреплялся ударами палок двух лениво похохатывающих подручных, угощавших этим блюдом не особенно расторопных зеков, проскальзывающих через распахнутую дверь в сырую муть утра.

— На построй, сукины дети! Шибче, шибче, шевелись, дармоеды, мать вашу!

Мне удалось избежать раздачи берёзовой каши, проскользнув за широкой спиной Маги, подпихивая еле бредущего передо мной Лёху. На небольшом пятачке перед вторым бараком, аккурат спиной к сортиру, что стал сегодня ночью погостом для парочки самоуверенных полицаев, выстраивались шеренги военнопленных. Недовольный приглушённый гул голосов, возмущённых нарушением привычного распорядка, (часть работников должна была уйти на завтрак раньше других, но их тоже засунули в строй) был прерван Могилой:

— Ма-алчать, выбл@дки! Ма-алчать и слушать господина Камелькранца!

Перед строем на середину пятачка двое немцев-охранников вывели четверых полураздетых заключённых. Стоящие босиком, в одних изорванных штанах люди представляли печальное зрелище. Лица и тела их были исполосованы следами от ударов плетей. Веки затекли уродливыми гулями синяков. На разбитых губах запеклась свежей коркой бурая кровь.

Я с товарищами из бригады стоял в заднем ряду, поэтому видно было не особенно хорошо. То и дело срывавшиеся порывы ветра доносили обрывки речи полицая и переводчика, сопровождавшего явившегося с солдатами унтер-офицера лагерной охраны.

С изумлением из сказанного унтером я понял, что эти четверо задержаны при попытке ночного побега, организованного втёршимися в доверие к начальству скрытыми евреями-коммунистами в лице полицаев Григория Осипчука и Фёдора Кирпы. И только благодаря бдительности других, преданных Рейху и фюреру полицаев, а также доблести солдат вермахта удалось задержать почти всех беглецов, за остальными направлена команда егерей. Было объявлено, что четверых несчастных отправят в местный карцер до прибытия следователей СД, остальным же предписывается с сегодняшнего дня соблюдать усиленный комендантский режим: любой, встреченный вне барака заключённый после ужина, будет отправлен в карцер до выяснения.

М-да… Я мысленно пожал плечами. Чудны дела твои, господи! Если бы сам не столкнул ночью в зловонную жижу тела, по словам унтера, этих самых бежавших из лагеря предателей-полицаев, то подумал бы, что всё это мне снится. Или это хитрая придумка их шефа Феди Уксуса? А что? Недосчитался он парочки своих клевретов поутру, сунулся туда, сюда. Нет хлопцев. Идти к немцам? Так те по головке не погладят за побег вверенных подчинённых. Вот он и придумал историю с организацией группового побега. А этих, что стоят избитые в одних штанах, сделал терпилами. Паровозом. Выдернул, небось, кого послабее сонными из барака, отметелил со своими молодчиками и подсунул немцам, с-сука. Вполне рабочий сценарий. И беспроигрышный. Поймают или не поймают Грицко с товарищем — большой вопрос. А перед начальством Уксус весь в белом.

В груди на секунду неприятным комком застыло сердце. От этих догадок стало нестерпимо гадостно на душе. Как ни крути, Гавр, а ведь это твоя вина, что четыре ни в чём не повинных мужика угодят в концлагерь. Вот он лес, что рубят. И вот они щепки, что летят во все стороны. Какие там щепки! Люди же… Я даже сплюнул от досады.

И потекла жизнь своим чередом. Снова пришлось окунуться в серые будни угольного разреза. Ни на второй, и на третий день никто меня не вызвал и всю неделю не проявлял к заключённому Теличко никакого внимания. Казалось, гауптман забыл о происшествии с вагонеткой и разговоре с инженером.

Шурка-Механик давно выполнил все свои обязательства. Одежда и продукты были надёжно спрятаны в нескольких местах. Об одной из заначек я рассказал Маге на всякий случай. Мало ли, придётся уходить в спешке. Обидно, хабар зачётный. На ожидание я отвёл себе ещё неделю. Потом придётся реализовывать стрёмную задумку с потрошением инженера.

Но видимо Закон Сохранения Реальности решил распорядиться по-своему. Это произошло к концу отведённой мной условной недели. Мы возвращались с вечерней смены, по обыкновению семеня и оскальзываясь в лагерной грязи в деревянных долблёнках. Теперь в них щеголяла вся моя небольшая бригада.

Нестройная колонна военнопленных шла, ободряемая приближением ужина. И хотя ожидаемая брюквенная баланда и кусок «русского хлеба» не вдохновили бы даже свиней, само желание забросить в желудок хоть что-то жидкое и горячее подгонял сотни измождённых людей к навесу между бараками, где дымили три видавшие виды полевые кухни.

Чтобы войти на территорию лагеря, нужно было пройти через створы открытых сейчас по случаю возвращения смены ворот. Справа у основания вышки с часовым я заметил Гниду с несколькими полицаями и двух немецких солдат. За почти два месяца пребывания в арбайткоманде мы выучили рожи охранников наизусть. Эти точно были не из наших. Может, кого нового в смену взяли?

Немцы сейчас прут на Кавказ как наскипидаренные. Судя по моим воспоминаниям. История тут не шибко отличается от моей линии реальности. Взяты Ставрополь, Армавир, Майкоп, Краснодар. Немцы водрузили свой флаг со свастикой на Эльбрусе, вышли к Сталинграду. Первый раунд битвы за Кавказ остался за Третьим рейхом.

Интересно, фюрером здесь трудится Геринг, лишённый параноидальных и истерических наклонностей Гитлера, но в то же время осторожный и даже ленивый военный политик. Неужто и он вляпается, как и фюрер из моей реальности, в опрометчивую гонку за Кавказ?

Пожалуй, что да. У него просто нет другого выхода. Войне требуется чёрная кровь. А мощностей румынских месторождений попросту не хватает. И судя по периодически включаемым по лагерной трансляции пропагандистским выступлениям Геббельса, фашисты под руководством Летающего Борова обязательно повторят кампанию 1942–1943 годов.

До сих пор так и не понял, зачем лагерное начальство включает геббельсовское гавканье. Всё равно подавляющее большинство зеков не владеют немецким на достаточном уровне. Или немцы надеются на пресловутое «магическое» воздействие голоса Рейхсминистра народного просвещения и пропаганды на звериные умы восточных варваров? Ну, тогда флаг, как говорится, им в руки…

Углубившись в собственные мысли и двигаясь в общей массе, я не сразу заметил особый интерес к моей персоне со стороны той самой группы полицаев и новых лиц среди немецких охранников, лишь близко раздавшийся окрик частично вернул меня в реальность.

— Заключённый! Твой номер, заключённый! — рявкнул выскочивших как чёрт из табакерки гефрайтер. В котором я не сразу узнал шофёра гауптмана.

— 183172, господин гефрайтер! — я попытался остановиться и шагнуть из колонны, но долблёнки помешали, и я чуть не растянулся в грязи, стремительно подхваченный с двух сторон охранниками. Они-то буквально и подтащили меня к гефрайтеру.

— Ето он, Фьёдор? — коверкая русскую речь, повернулся гефрайтер к начальнику лагерных полицаев.

— Яволь, господин Клаусс! Пётр Теличко, заключённый, лагерный номер 183172.

— В машину его, Вернер, да не церемоньтесь, — дёрнул щекой гефрайтер, брезгливо делая шаг назад от колонны пленных: ветер как раз подул в его сторону, принося довольно специфический букет запахов.

Не успел я ничего сообразить, как мне немедленно и абсолютно неожиданно прилетело прикладом карабина промеж лопаток, а потом ещё пару раз. От неожиданности я поскользнулся и полетел ничком в грязь. Охранники подкованными сапогами заработали с равнодушной методичностью. Мне оставалось лишь прикрывать голову и пах. Но немцы особенно не усердствовали, возможно, потому что я не сопротивлялся.