В одежде, давно сравнявшейся по цвету с окружающей поверхностью, одни методично долбили кирками буро-чёрную стену котлована. Другие лопатами или попросту вручную грузили вагонетки. Третьи — толкали эти вагонетки вчетвером, а то и вшестером по наклонным переходам между выступами котлована. Всё это мне почему-то напомнило старую иллюстрацию из школьного учебника истории Древнего мира «Постройка пирамиды в Египте».

— Ой ё… Чисто мураши! Гля, Семён, муравейник наоборот! — услышал я чей-то возглас из задних рядов колонны.

«Муравейник наоборот»? Интересная ассоциация. Мужик даже и не догадывается, какое точное на самом деле определение дал этому месту. Не просто перевёрнутый кверху ногами муравейник, а действительно всё наоборот: местные «муравьи» работают не на себя, а на других, не защищают, а проклинают место своего труда, и что главное — были бы только рады разрушению этого буро-чёрного гроба. Угольный разрез…вспомнилось название уже из другого учебника. Географии.

Не откладывая, местное начальство быстренько взяло в оборот новую партию пленных, выстроив их перед импровизированным помостом из пустых деревянных ящиков. Какой-то низенький толстячок в костюме с глазами-буравчиками на обрюзгшей харе, сопровождаемый двумя рослыми солдатами из охраны, зарядил короткую речугу противным визгливым голосом. Из-за треска генератора, работающего где-то совсем рядом, слышно его было едва через слово. Да я и не прислушивался. Слова «рейх», «фюрер» и «порядок» сыпались горохом сквозь треск генератора каждые пять секунд. Ну а дальше всё пошло своим чередом.

Гражданский толстяк в сопровождении охраны, сев в машину, уехал, оставляя за собой медленно оседающий шлейф буро-чёрной пыли, а бригадиры, среди которых был и заряженный мной вайдовский выкормыш, были собраны на короткое совещание высоким и худым мужчиной в кепке, которая была глубоко натянута на его бритый квадратный череп. Несколько минут спустя бригадир вернулся в строй и дёрнул меня за рукав.

— Теличко, бери одного человека себе в помощь и спускайтесь по железке. Аккурат до погрузочной площадки. Будешь сегодня помогать закатывать гружённые углём вагонетки с нижнего яруса на второй. Цени: лопатой и киркой махать не придётся! Неделю на этой работе побудешь, там поглядим. На лучшее не договориться, Петро. Потом сладится — выдерну на ТЭЦ, там полегче будет.

— Лады, Мыкола. Вам виднее, — кивнул я, хлопая за плечо Магу, стоящего в первой шеренге.

— Магомет, пойдёшь со мной?

Дагестанец пожал плечами и кивнул.

— Тогда снимай нательную рубаху и рви на платки. Будем мочить и завязывать лицо, покуда не истлеют вконец. Потом уже других тряпок где-нибудь надыбаем.

— Это ещё зачем?

— Видал какая в разрезе пылища? А дождя и не видать, даже на подходе. Так хоть как-то убережёмся, не то к концу недели ни вдохнуть толком, ни выдохнуть не сможешь. Да и потом — вилами по воде писано. Антракоз. Слыхал про такую болезнь?

— Нет, — пожал плечами дагестанец.

— Лучше тебе и не слышать.

Так и заступили на смену. С дороги — и сразу в хомут.

Оптимистичный прогноз бригадира не оправдался. Ни в конце первой, ни даже к концу третьей недели никаким переводом не пахло. Мы с Магой и ещё двумя доходягами из старожилов продолжали изо дня в день толкать по рельсам вагонетки, наполненные бурым углём для пресловутой ТЭЦ. Точнее сказать, это мы с Магой большую часть времени вкалывали, да и то разве что до обеда. А после кружки брюквенной баланды, якобы с кониной, которой в ней и не пахло, сил безостановочно толкать вагонетки уже не оставалось. Нет, я, конечно, мог работать от зари до зари и один. Сил было достаточно. Но зачем дразнить гусей и выдавать свой потенциал врагу? Лишних глаз и ушей кругом было предостаточно. Просто старался в меру сил сделать так, чтобы мои соседи прожили ещё один день в надежде на лучшую долю. Мага стал сдавать уже на второй неделе, парень заметно осунулся и похудел. Перестал даже ругаться на родном языке, а в бараке валился с ног как подкошенный. Не было сил даже помолиться.

Хорошо хоть воды было вдоволь: ржавые железные бочки из-под керосина стояли на каждом ярусе и дежурной смене грузчиков угля вменялось держать их наполненными тухловатой и чуть горчившей, но вполне усваиваемой влагой из местной скважины.

От таких нагрузок и кормёжки впору было бы и взбунтоваться, но на этот случай кроме охранников с карабинами и десятка полицаев в роли бригадиров с дубинками ненавязчивым намёком местное начальство распорядилось сколотить несколько виселиц, расставленных так, чтобы было хорошо видно со всех точек котлована. Своеобразное Memento mori от местного начальства с подсказки гестапо.

Правда, лишь две пеньковые тётушки сейчас имели «постояльцев», висевших на потемневших верёвках бог знает сколько дней.

Старожилы из тех, что толкали вагонетки вместе со мной, утверждали, что это попытавшиеся месяц назад бежать бойцы из тех, что выжили в Цайтхайне прошлой зимой, во время которой вымерло от тифа, холода и истощения почти четыре пятых лагеря. Вроде как бывшие пограничники.

Смелые и непримиримые до безрассудства, по рассказам Никиты и Дмитрия, они проявили свой нрав с самого начала, поселившись в местном карцере как у себя дома. И четвёртая попытка побега уже из местного лагеря закончилась тем, что парней подстрелили уже при попытке преодолеть внешнее ограждение — собаки учуяли и подняли тревогу. Это уже потом по приказу прибывших на следующий день следователей гестапо повесили, засунув в верёвочные петли едва живых пленников.

По словам Дмитрия и Алексея, толкавших рядом с нами вагонетку с углём, случай этот был беспрецедентный. Обычно, за попытку побега сразу отправляли в концлагерь. Возможно, причиной был визит вместе со следователями какого-то высокого чина СС из управления концлагерей.

К концу второй недели зарядили дожди. И хотя дышать в разрезе стало значительно легче, резкое похолодание не прибавило оптимизма. К тому же за ночь в сыром бараке одежда не успевала просохнуть и изнашивалась вдвое быстрее. Физически аватар вполне прилично переносил тяготы и лишения рабочего лагеря. О зеркале по вполне понятным причинам в моём положении можно было лишь мечтать, но и тех визуальных изменений в организме, что я мог рассмотреть сам, было достаточно, чтобы понять: нейротрон оптимизирует и использует все излишки жировой ткани носителя. Даже на ощупь заметно уплотнились кожные покровы. Помыться было негде, да и нечем, чему я был парадоксально рад, так как такое изменение кожной структуры было бы заметно невооружённым взглядом. Под уплотнившейся дермой жгутами перекатывались мышцы. Мечта всех качков моего времени — пресс с восемью кубиками — стал результатом всего лишь трёхнедельной работы по шестнадцать часов в сутки.

Лохмотья, в которые постепенно превратилось обмундирование, давно держались на честном слове. Лишь ботинки, взятые мной с трупа одного из пленных ещё в эшелоне, держались довольно неплохо. Осматривал их после каждой смены. И вот как раз сегодня со вздохом, сидя на нарах, констатировал, что подошве осталось два-три дня до появления дыр и прорех, несовместимых с дальнейшей эксплуатацией.

— Да…совсем кранты чоботам твоим, Петя, скоро настанут! — вздохнул лежавший напротив один из напарников, охотнее откликавшийся почему-то не на Дмитрия, а на Димона.

— Да. Проблема, — задумчиво подтвердил я, продолжая прощупывать пальцами исцарапанный о камни кант одного из ботинок.

— Придётся к Шурке-Механику на поклон идти. Он тебе за суточную пайку хлеба гольцшуги смастырит, а ежели маргарином или свекольным мармеладом поделишься — ещё и брезентовые нашлёпки присобачит, чтоб с ноги не сваливались. Так всяко сподручнее, а то, не ровён час, прищемит пальцы колесом вагонетки — враз в инвалидную команду на полпайки спишут!

Хм, а парень-то дело говорит! На Димоне и Алексее я давно заприметил деревянные грубые башмаки, в которых они могли передвигаться только мелкими шажками. Но мне светила лишь одна альтернатива — ходить босиком. Поэтому не в моём положении привередничать.