Но это всё ерунда.

Волшебник вёл себя как деликатнейший из воспитателей. У него была… кхм, более чем бурная личная жизнь, в которой переучаствовала половина труппы и ещё множество девушек и юношей из гастрольных городов, но подозревать – только подозревать! – об этом я начал лет в четырнадцать. И то с подачи фокусницы Эммы Веласкес, которая решила «раскрыть глаза бедному мальчику» и привела меня во вроде-как-пустующий шатёр, где на полу были живописно раскиданы многослойные шёлковые одеяния волшебника, а поперёк этой кучи протянулись чёрные чулки. Я несколько минут послушал чудесный концерт, открыв для себя новые обертоны в голосе воспитателя, потом рискнул заглянуть за ширму… Мне хватило одной секунды созерцания смуглой женской спины, чтобы понять, что дальше я смотреть не хочу.

Почему – доходчиво объяснила Эмма позднее.

– Бедное дитя, – сочувственно вздохнула она. – Так жестоко… Ты ведь понимаешь, что ему скучно с тобой, да? Сейчас его удерживает ответственность, но как только ты немного повзрослеешь – Клермонт отправит тебя в самостоятельное плаванье. Ему обуза не нужна, он любит… свободную жизнь, полную удовольствий. Понимаешь?

Конечно, Эмма преследовала свои цели, когда говорила. И, конечно, я повёлся, хотя нюхом чуял, что меня дурачат.

Ревность – страшная штука, а эгоистичная детская ревность… Она, кажется, начисто отключает способность логически мыслить. Зато нечеловечески обостряет наблюдательность и доводит до абсурда способность появляться в неправильном месте в неправильное время. После случая в шатре я последовательно застал своего – личного! – волшебника с четырьмя разными незнакомками кряду, а затем, в довершение ко всему, застукал в недвусмысленном коленопреклонённом положении Ренуа, смазливого гимнаста из новеньких. Волшебник был полностью одет, и его с Ренуа фигуры частично скрывала накрытая зелёным сукном конторка… Но неприлично влажные звуки, блаженно запрокинутая голова волшебника и его пальцы, вцепившиеся в белобрысые вихры на затылке у гимнаста – всё это дорисовало недостающие фрагменты картины.

Сперва, конечно, я хотел убить обоих. И даже выкрал у Макди револьвер, но затем подумал хорошенько – и тихонько вернул его обратно. У меня созрел новый план, в высшей степени дурацкий и больше чем наполовину внушённый Эммой, но тогда я этого не понимал.

Иначе бы не осмелился явиться к волшебнику с недвусмысленным предложением.

– Нет, – мягко, но непреклонно ответил он, ни секунды не раздумывая.

– Но почему? – Я действительно не понимал. – Я хуже Ренуа?

– Дело не в этом, Келли.

– Тогда почему? – напирал я. И холодел от жутких предположений: – Ты уже решил, что прогонишь меня и будешь жить с кем-то из них, да?.. Не прогоняй, ну пожалуйста! Ты же знаешь, что я быстро учусь, и всё, что захочешь… Тебе больше никто не будет нужен, честно!

– Келли…

– Я… я тебя люблю!

Это было подлое оружие. Я ведь говорил абсолютно искренне, хотя мои слова значили не совсем то, что подразумевал контекст. Но волшебник не был бы волшебником, если бы не разрулил эту абсурдную ситуацию по-своему.

Он опустился на колени, глядя на меня снизу вверх. Я тогда, кажется, впервые глядел на его лицо из такого ракурса, и поэтому замечал то, что раньше не видел. Например, что от азиата в нём – один костюм и парик. А цвет кожи, черты лица и даже бледные-бледные, едва заметные веснушки на переносице – всё европейское, и даже густо подведённые глаза скорее напоминали о египетской маске фараона.

…И оказались они вовсе не чёрные, а тёмно-тёмно-синие, и смотреть в них подолгу было невыносимо трудно.

Особенно если совесть нечиста.

– Келли, – позвал волшебник, когда я смутился достаточно. – Не заставляй меня делать то, за что ты будешь потом меня ненавидеть.

– Не буду, – промямлил я, уже чувствуя себя идиотом.

Чего он наверняка и добивался.

– Будешь, – уверенно сказал волшебник. – Поверь, я тебя никогда не оставлю. Ты очень дорог мне, но иначе, нежели Ренуа и другие. Они – временные величины. А ты – константа. Никогда не цени себя впредь так дёшево, как сейчас, Келли – ни со мной, ни с другими. Прошу тебя.

– Хорошо.

Я тогда готов был сгореть со стыда и пообещать что угодно.

Волшебник поднялся с колен и увёл меня в фургон для длинной, обстоятельной беседы, за время которой он выяснил и обстоятельства, которые привели этой чехарде, и зловещую роль Эммы Веласкес, «серого кардинала» труппы – не слишком удачливого, впрочем. Проблема была в том, что кто-то умудрился подсмотреть предшествующую разговору некрасивую сцену, и на следующий день лагерь наводнили слухи.

Волшебник посмеивался и говорил, что это будет мне наукой.

Через неделю я увидел, как он заходит в фургон Ирмы, и снова немного взревновал, но на сей раз исключительно молча. И ненадолго – потому что тем же вечером Ирма, взволнованно покусывая губы, попросила меня заглянуть к ней и с чем-то там помочь, то ли с уборкой, то ли с починкой игрушечной повозки для номера с собаками…

Просто предлог, разумеется.

Тогда я впервые не вернулся домой ночевать, но зато кое-что понял – и научился спокойно выходить и закрывать за собой дверь, если уж оказывался не в том месте и не в то время.

Волшебник, полагаю, вздохнул с огромным облегчением.

***

Похмелья от глинтвейна Ирмы никогда не бывало, зато он обеспечивал шикарнейшие провалы в памяти.

– Привет, – хрипло поздоровался я утром, выглянув на порожек. Волшебник сидел на самой нижней ступеньке и курил – не изысканную трубку, а вульгарные сигареты. Перчатки он снял и повесил на перила, и обнажённые почти до локтей руки выглядели… непристойно, что ли. Молочно-белая кожа походила на фарфор, из которого делали коллекционных кукол для богатеньких девочек, но её уродовали два круговых шрама вокруг запястий – рельефных, красноватых, издали похожих на браслеты. Волшебник заметил мой взгляд и, зажав сигарету в зубах, быстро опустил рукава почти до самых пальцев.

– Доброе утро, Келли.

– М-м… Я вчера не чудил?

– Немного. Ночью опять бредил самолётами и пустой станцией, но это продлилось недолго, – уклончиво сообщил он и оглянулся на меня через плечо: – Снова те сны?

– Не помню, – честно признался я. Самолёты мне снились часто. Чаще, пожалуй, только поезда, но о поездах я во сне почти никогда не говорил. А вот о самолётах и воздушных боях читал целые лекции на полночи. – Макди поменял программу, ты не знаешь?

– В части, что касается нас – не очень сильно. Кальвин, – волшебник замолчал на секунду, словно споткнулся об имя. – Ты действительно не возражаешь против того, чтобы выступить на вечеринке у той богатой наследницы?

Я спустился и присел рядом с ним, на последней ступеньке. Утоптанная, тёплая земля шершаво ластилась к босым пяткам, и больше всего сейчас хотелось растянуться на лестнице, чтоб ступеньки слегка упирались в рёбра, а под рубашку забирался ветер, и запрокинуть голову к небу – акварельно-прозрачному, как в детских воспоминаниях.

Чудился запах недозрелой земляники, степной травы и мокрых камней на речном берегу.

– Ты Мари-Доминик Кормье имеешь в виду? Почему бы и нет. Прелесть ведь, а не девочка. Видел, какие у неё глаза?

– Серо-зелёные, – ответил волшебник и очень аккуратно затушил сигарету о плоский камень. – У тебя ярче.

«Кто бы говорил».

– Я не цвет имел в виду… У неё живой взгляд. И добрый, – хмыкнул я, искоса рассматривая волшебника. Меня преследовало смутное ощущение, что этой ночью он совсем не спал. Ну, да, сперва дожидался меня, а потом… – Не похожа она на избалованную кривляку. Я вообще думаю, что идея выкупить нас с Ирмой – её отца. Этого, как его… Жоэля Кормье. Наверняка это он предложил ей первым.

– Мне тоже так кажется, – кивнул волшебник и рассеянно потёр скулу, немного смазывая филигранно вырисованного крылатого змея. Частички синей туши остались и на костяшках пальцев. – И это меня беспокоит. Когда выступление покупает просто очень богатый человек – одно дело. Но богатый и влиятельный… У таких, как господин Кормье, слишком часто возникает чувство вседозволенности.