— Майн герр, — сказала по-немецки дама с заботливо увязанным флюсом — на Сухаревке ее звали „барыня Брандадым“, — не обратите ли вы внимание на этот великолепный кальян, вывезенный покойным мужем из Константинополя?

Конечно, это была „дама из общества“. „Негодяй“ догадался по породистому носу, тонким, как мундштуки кальяна, рукам и отличному выговору на чужом языке. Он взял в руки мундштук и для чего-то поглядел в дырочку. Кальян он раньше не видел, но, черт его знает, по какой надобности покупаются иногда вещи?

— Мой муж почти не употреблял его. Я помню, когда мы шли по Пера, в Константинополе…

У „барыни Брандадым“ обозначилась слеза и повисла на просаленных заячьих ушках платка. Ко всему тому ее беспокоил флюс. Но она отлично разбиралась в психологии покупателя. И когда тот, повертев мундштук, в нерешительности протянул его обратно, она „прикрыла“ козырным тузом.

— Я — урожденная Дурново и по мужу княгиня Оболенская… За весь этот прибор, излюбленную вещь покойного князя, я прошу только меру картошки…

— Меггу кагтошки, — подтвердил Вово. Правда, он был пьян — „с этой революцией Вово совсем опустился“, — но, смерив взглядом туристский костюм „негодяя“ и его швейцарские „котлетки“, Вово добавил в точку:

— Не скупитесь, ггаф…

— Кальян был куплен».

Так уж получилось с легкой руки Гиляровского, что каждый пишущий о Сухаревке — и в те времена, когда она еще шумела вокруг Сухаревской башни, и особенно после того, как была закрыта, рассказывал в основном о криминальной ее стороне, полагая, что именно она скорее всего заинтересует читателя. Но обманщиками, жуликами, ворами и прочими преступниками мир Сухаревки не исчерпывался, и, более того, не он составлял ее суть, за которую Москва любила Сухаревку. Криминала на Сухаревском рынке было ничуть не больше, чем на каком-либо другом, а главное, сколько ни пугал Гиляровский москвича, тот спокойно и с удовольствием шел туда, зная, что со своим тощим карманом он почти наверняка приобретет нужную вещь по сходной цене. Сухаревка была не только жестока.

Старый букинист Астапов пишет о нравах Сухаревки: «Здесь все можно приобрести, как для удовлетворения необходимости, так и для прихоти, к взаимному удовольствию продавца и покупателя. Тут, на этом братском аукционе, и торгаш вертится, стараясь для наживы выловить что-нибудь поценнее, и любитель тоже хлопочет, чтобы вещь не попала в наши руки. Бывали здесь и случаи великодушного участия к продавцам обоего пола. Нередко какая-нибудь вдова, с терпением перенося упадок своих средств, не решаясь идти по миру, получала несколько рублей или копеек более, чем сама просила за свою вещь».

Сухаревские букинисты также с сочувствием относились к своим покупателям. «Придет, в другой раз, бедная женщина, — продолжает Астапов, — и плачется: „Вот, голубчик, муж у меня сторож, жалованья получает всего-то 12 рублей, а у нас пятеро детей, книжки тоже нужны. Уступи подешевле“. Ну, и встретит сочувствие на деле. А сколько учащейся молодежи, не имеющей настоящих средств и пользующейся услугами букинистов. Но об этом распространяться не буду, боюсь, далеко зайдешь».

На Сухаревке продавали не только брюки в одну штанину, там можно было приобрести одежду, которая потом носилась много лет, и обувь отнюдь не «сухаревской работы». Конечно, чтобы сделать на Сухаревке удачную покупку, надо быть, как советовал в 1909 году журналист Н. М. Ежов, «осторожным покупателем» и помнить сухаревскую «одиннадцатую заповедь: не зевай». Писатель Р. Штильмарк вспоминает дореволюционную Сухаревку: «Диву даешься, как вся кипящая здесь человеческая стихия не выплеснется из своего уличного русла и не натворит бедствий, свойственных всем неспокойным стихиям. А ведь не слышно, чтобы на Сухаревке случалось что-либо схожее с Ходынкой. Разговору нет, чтобы народ насмерть давили или до беспамятства стискивали».

«Богоспасаемой» назвал Сухаревку А. В. Чаянов, выдающийся, с мировой славой экономист и замечательный писатель. Характеристика Чаянова относится к 1919 году, одному из самых голодных в послереволюционной Москве, когда даже осьмушку хлеба по карточкам выдавали не всегда и москвичи считали большой удачей, если удавалось что-либо продать на рынке и купить еды. Именно такая удача подвалила герою повести Чаянова: «Намазав маслом большой кусок хлеба, благословенный дар богоспасаемой Сухаревки, Алексей налил себе стакан уже вскипевшего кофе и сел в свое рабочее кресло».

С иной стороны раскрывают Сухаревку и воспоминания педагога-краеведа А. Н. Нюренберга. Свое детство с 5 до 15 лет (с 1923 до 1933 года) он прожил на углу Сухаревской площади и 4-й Мещанской. Рынок был виден из их окон, а во дворе, во флигеле жили «босяки», «работавшие» на рынке, о которых так много ходило ужасных рассказов. Нюренбергу, «домашнему» ребенку из интеллигентной семьи, которого к тому же мальчишки во дворе дразнили «Нюрочкой», с раннего детства довелось соприкасаться с этими «босяками», с их таинственным миром, в который, правду сказать, никто из них не старался его вовлечь.

У него, жившего на Сухаревке, складывалось о ней другое впечатление, чем у посетителей рынка. Сухаревка была его родным районом, и поэтому, если сторонний наблюдатель искал и видел здесь Сухаревскую экзотику, для него она представала не в экзотике, а чертами обычного повседневного быта.

Вот один из эпизодов воспоминаний Нюренберга. Ему было лет восемь, когда он однажды шел по своей улице, и вдруг из ворот выбежал один из обитателей «босяцкого» флигеля, сунул ему что-то в карман и нырнул в дом на другой стороне улицы. Затем из ворот показались несколько милиционеров. Один спросил у мальчика, куда побежал босяк. Нюренберг ответил, что не видел его. Милиционер, видимо, заподозрил в нем сообщника убежавшего, схватил «Нюрочку» и потащил «в милицию», а тот, упираясь, заревел на всю улицу, закричал, что мама не позволяет ему уходить далеко от дома. Собралась толпа, старушки принялись ругать милиционеров и отбили мальчика.

«В подворотне я осторожно рассмотрел сунутое мне, — пишет Нюренберг, — это были кольца и часы.

В тот день босяк не вернулся. Я спрятал кольца и часы в игрушку-утенка. Мысль о предосудительности моего поступка мне и в голову не приходила, я был полон сознания, что стал хранителем тайны.

Босяк объявился через неделю. Он завел меня в сарай и, дружески похлопав по плечу, сказал: „Молодец, ты хорошо сделал, что выбросил это“. „А я не выбросил, вот они“, — сказал я и отдал ему утенка. Он посмотрел на меня так, что я понял, что обрел друга. Он стал делить кольца и часы на две части, но я от предложенного отказался и попросил назад утенка. Он отдал его, пообещал заклеить и принести интересную книгу.

Слово свое он сдержал. Но на этом наше знакомство не оборвалось. Он стал приносить мне книги. Некоторые я помню до сих пор: книгу „На суше и на море“ — рассказы о дальних странах, мореплавателях, разных приключениях, повесть про серебряные коньки, журналы „Нива“, сборник „Золотое детство“ с множеством иллюстраций и другие.

В часы, свободные от „работы“, Гриша (так звали босяка) читал со мной книги в сарае, вставлял свои замечания. Ему нравились сильные, волевые люди. Иногда я приносил ему что-нибудь поесть. Наша дружба оборвалась неожиданно. Он исчез. Как я узнал потом, его схватили во время облавы на Сухаревке».

Еще один тип. «Помню одного балагура, торговца игрушками, он продавал чертиков в пробирке и весело потешал публику прибаутками вроде такой: „Смеется и улыбается и в членской книжке не нуждается!“ Тут имелась в виду профсоюзная книжка, без которой в то время нельзя было получить работу.

Я был глубоко потрясен, когда он тут же, после того, как толпа схлынула, оставшись один, разбил пробирку, бросив на мостовую, взялся за голову и негромко проговорил: „Когда же конец этим чертям и этой чертовой жизни?“».

В заключение Нюренберг пишет о том главном, что он вынес из своих сухаревских наблюдений. «В моей жизни Гриша сыграл значительную роль. Человек — тайна, вот что я тогда интуитивно стал чувствовать, а понял значительно позже, когда прочел Достоевского. Первый шаг к этому был сделан от Сухаревки и его обитателя — босяка Гриши.