– К рыбакам заглянем, батюшка Илья Федотович? – устал стоять на одном месте Трифон. – Узнаем, может хоть в этом году чего споймали?

Рыбаками обитателей деревни дразнили за то, что переехав сюда с Ладожского озера вместе с дедом нынешнего боярина, смерды по привычке попытались организовать ловлю в здешней речушке, в разливе перед уже тогда стоящей мельницей. Однако десяток откормившихся здесь щук и окуней попался в первый же раз, и с тех пор сети, на потеху окрестных обитателей, вытаскивали из воды одних лягушек. С тех пор прошло больше полувека, переселенцы забыли надежду хоть как-то улучшить благосостояние с помощью рыбалки, но прозвище осталось за ними навсегда.

– Ни к чему, – отмахнулся боярин, натягивая правый повод и заставляя коня развернуться на месте. – И так вижу, лепо все. Дальних деревень не разглядеть, но коли здесь урожай, там и там хуже быть не должно.

Трое всадников обогнули березняк, спустились по другой стороне холма, спокойной рысью проехали вдоль межи, разделяющей ржаное поле и покрытое темными пятнами пастбище, выехали на утоптанную грунтовку, ведущую к мельницам, и пустили скакунов в галоп. К тому моменту, когда они, завершив десятиверстный крюк, вернулись на основной тракт, обоз как раз успел добраться до росоха[54] и поворачивал в сторону Рагозы. Илья Федотович и холопы перешли на шаг, присоединившись к отряду. Однако, стоило коню немного остыть и успокоить дыхание, как боярин внезапно дал ему шпоры и во весь опор помчался вперед.

Следом, с залихватским посвистом и веселыми воплями, размахивая плетьми и подбрасывая яркие шапки, понеслись холопы. Две оставшиеся до родного очага версты промелькнули – и не заметишь. Копыта гулко простучали пыльной деревенской улице. Смерды, заметившие хозяина, срывали с голов шапки и низко кланялись – но большинство так и не успело выглянуть со своих дворов и понять, что случилось. На колокольне вслед весело улюлюкающему отряду тревожно ударил колокол. Однако в усадьбе прекрасно поняли, в чем дело, и ворота встречали возвращающегося хозяина широко распахнутыми створками.

Боярин влетел на середину двора, натянул поводья, осаживая коня, спрыгнул на землю. Гликерия была уже здесь, в атласном платке и кумачевом сарафане[55], низко поклонилась, махнув рукой до земли:

– Здравствуй, Илья Федотович.

Умильный шагнул было к ней, но тут с крыльца сбежал русоволосый зеленоглазый мальчишка, босой, в черных шароварах и шитой алым карурлином рубахе, со всего разбега прыгнул на него:

– Батюшка! Батька вернулся!

Отец, усмехнувшись в бороду, крепко прижал его к себе. Надо же – «Батька!». Трудно поверить, что уже через два года мальчишке исполнится четырнадцать, он будет зачислен в новики, начнет брить голову и вместе с отцом станет выезжать в ополчение, острой саблей и быстрой стрелой защищать порубежье от басурман и схизматиков[56].

– Батюшка, а я с лука ужо на сто саженей хвост попадаю! – словно подслушал его мысли долговязый Дмитрий. – Давай покажу, у меня столб за стеной вкопан…

– Дай отцу отдохнуть с дороги, – немедленно вмешалась мать. – Что сразу беспокоить начинаешь?

– Да пускай, – прижимая к себе сына, шагнул к ней Умильный. – Никита где?

– Занедужил, батюшка. Видать, водой колодезной с жары опился. А Серафима и Ольга с Алевтиной Куликовой в Богородское на молебен уехали. Я им пятерых холопов с собой дала, из страдников[57]. За три дня у них с хозяйством беды не случится. Прасковья осталась, с Никитушкой сидит.

– Ох, Прасковья, добрая душа, – покачал головой боярин. – В обозе раненый едет. Мыслю, стрелец московский. Память ему отбило. Пусть и за ним походит.

Во двор стали один за другим влетать поотставшие холопы, и усадьба мгновенно наполнилась шумом и толчеей.

– На сегодня все работы прекратить, – разрешил подворникам хозяин. – Баню для всех топить немедля! Ставьте здесь стол, хозяюшка моя угощение выделит, три бочонка вина из погреба взять дозволяю. Поминать нам сегодня некого, все целыми вернулись. То и празднуйте.

– Ура Илье Федотовичу! – тут же отозвался Трифон. – Любо боярину!

Умильный погрозил холопу кулаком: чай, не казацкая вольница – «Любо» кричать, но карать не стал. Тем более, что челядь восторженно подхватила:

– Ура батюшке! Ура Илье Федотовичу!

– Митрий, – кивнул сыну на двор боярин. – Проследи тут за порядком, пока мы с матерью к Никите сходим.

Мальчишка с готовностью расправил плечи, двинулся к подворникам:

– Ярыга! Тит, тебе сказываю! Прими коней, к ручью на водопой своди. Да шагом, гляди, шагом, горячие они, пусть остынут. Трифон, не скалься, мерина своего сперва расседлай. Трофим, Федор, сено от частокола быстро сгребите, телеги сейчас подойдут. Успеете за столами сбегать, поперва место расчистите!

– Хозяин растет, – с довольной улыбкой шепнул на ухо жене Илья Федотович, поднимаясь вместе с ней на крыльцо. А когда за ними закрылась дверь, он наконец-то крепко, по-настоящему прижал ее к себе, – ну здравствуй, супружница, – и прижался губами к красным горячим губам.

Усадьбу Умильных строил еще дед Ильи Федотовича, Порфирий Путиславович Умильный, которого дед нынешнего государя после жидовского бунта[58] выселил из Новгородских земель, конфисковав обширное имение возле Корелы[59], и дав взамен равные по размеру земли неподалеку от Хлынова, в вятских землях. Дед, насколько слышал Илья Федотович, о выселении особо не жалел, поскольку вместо каменистых россыпей, перемежающихся с песчаниками и озерами, получил более трех тысяч чатей одной только пашни, не считая лугов, лесов и залежей. В полуверсте от самой крупной из деревень Умильный поставил прямоугольник китайской стены сто на сто саженей – полсотни срубов, заваленных камнями и засыпанных сверху глинистой землей, а поверху пустил еще и дубовый частокол.

Отец, Федот Порфирьевич, приняв хозяйство, снес избы, стоявшие под защитой стен, и поднял вместо них один большой дом в три жилья, расширив конюшню и скотный двор, вырыл колодец на случай настоящей осады, приказал соорудить два порока[60] по образцу немецких, виденных им в Гамбурге, куда он плавал в юности из любопытства и по торговым делам. Увы, семь лет назад, вернувшись из литовского похода, Федот Порфирьевич неожиданно в три дня сгорел от сильных колик в животе и оставил усадьбу на нынешнего хозяина.

Правда, Илья Федотович перед предками лицом в грязь не ударил. После Казанского похода он вернулся с двумя турецкими тюфяками[61], отвергнутыми Пушкарским приказом[62] и поставил их на углах стены, по всем правилам насыпав выпирающие вперед земляные площадки с частоколом из мореного дуба, замоченного на всякий случай в Еранке еще дедом. Он же для придания усадьбе солидности велел построить над воротами терем с бойницами в полу и четырьмя комнатами для припасов и стражи. Теперь маленькая крепость могла не только принять всех крепостных из владений Умильных, но и дать им крышу над головой, принять скот и защищать достаточно долго, чтобы дождаться помощи от соседей или из Хлынова. Именно поэтому сейчас в обширном, утоптанном до каменной прочности дворе без труда разместились и двадцать повозок из воинского обоза Ильи Федотовича, и лошади взятых в поход смердов, да еще осталось место для трех длинных столов из струганных досок, за каждым из которых поместилось по три десятка человек.

Сам боярин, естественно, за одним столом с дворней не сидел. Он расположился в трапезной, с распахнутыми в сторону двора слюдяными оконными створками и со снисходительной усмешкой прислушивался к доносящимися снизу приветствиями. По левую руку от него опиралась локтями на вышитую скатерть жена, по правую – деловито резал булатным кинжалом копченую убоину Дмитрий, ради праздничного пира облачившийся в подаренный дедом английский кафтан с большими накладными карманами, отороченный куницей и украшенный двумя вошвами.