Об ужине Матях особо не беспокоился. Голода особого он не испытывал, а утро в обозе каждый день начиналось с плотного завтрака. Но в этот раз вышел жестокий облом: на рассвете, вместо того, чтобы палить костры и заваривать сытный кулеш[46], обозники принялись переодеваться, скидывая войлочные и стеганные поддоспешники, и напяливая вместо них яркие зипуны, подбитые мехом душегрейки, а то и длинные шерстяные плащи с большими яркими заплатами[47]. Про раненого тоже не забыли – Андрея переложили на жесткие деревянные носилки, подложили под голову чей-то скрученный поддоспешник, прикрыли пахнущим дымом меховым плащом.

Тоскливо удалил колокол, словно отпевая кого-то из великих этого мира. Ударил еще раз – и тут же эхом отозвалось несколько более тонких колокольных голосов. Матяха подняли и понесли.

Крепостная церковь, как выяснилось, вплотную примыкала к одной из башен, плавно перетекая в стену. Шатер колокольни прямо возвышался над площадкой для стрелков, округлый купол храма глядел наружу узкими бойницами… А может, это было всего лишь украшение – в конце концов, в оборонительных системах шестнадцатого века Матях разбирался слабо.

В храме царил глубокий полумрак, спертый воздух пах горячим воском, сладковатым ладаном, дымом. Все люди, которых Андрей мог разглядеть со своего места, держали в руках тонкие коричневые свечи. Минутой спустя точно такую же, уже зажженную свечу принес заботливый Касьян, дал раненому – бывший сержант зажал ее в ладонях и подумал, что стал в точности похож на подготовленного к отпеванию покойника.

– Господу помо-о-о-лимся!!! – наполнил помещение густой и низкий, как у скатывающейся со склона лавины, мужской бас. – Господу помо-о-олимся!!!

Призвав прихожан к молитве, священник начал петь менее разборчиво. Матяху удалось понять только то, что Бога благодарят за успешное окончание похода и за спасение от ран и смерти. Кислорода в воздухе оставалось все меньше и меньше, и Андрей почувствовал, что вот-вот «отключится». А может и в самом деле отключился – носилки качнулись, от неожиданности он попытался приподняться, упал.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – уходящий куда-то в инфразвук бас накатывался, словно желая проглотить гостя из далекого будущего. Матях закрутил головой, выронил свечу. По храму прокатился испуганный вздох. – Господи Иисусе, Иисусе Христе, молитв ради Пречистыя Твоя Матери и всех святых, смилуйся над рабом Божием Андреем, живота не жалевшего ради земли Святой, Имени Твоего и помазанника Господнего. Приди и вселися в ны, и очисти ны от всякой скверны, и от боли, и от раны, и спаси Боже, душу его… Прим-и-и причастие, сы-ын мой…

Выросший рядом с носилками священник в черной рясе, со скрещенным на груди, шитым золотом полотенцем, поверх которого покоился массивный крест, протянул раненому большую деревянную ложку. Андрей покорно выпил, ощутил, как что-то горячее потекло вниз по пищеводу, в тоскующий от голода желудок, торопливо закусил выданным попом кусочком хлеба. В голове мгновенно зашумело, на душе стало легко и спокойно. Сержант даже приподнялся на локте, улыбнулся, попытался сказать «спасибо» – но храм опять наполнился перекрывающим все, хорошо поставленным басом:

– Слава Тебе, слава Тебе, сла-а-ава Господу нашему, слава Бо-о-оже наш!!!

– Ну что, полегчало после причастия? – тихонько поинтересовался Касьян, когда носилки отнесли назад к входным дверям.

– Еще как, – кивнул Андрей, окончательно осоловевший от выпитого и закрыл глаза.

– Снедать не хочешь? – без всякого перерыва поинтересовался Касьян. Матях открыл глаза и обнаружил себя снова на телеге, в которую угрюмый бородатый возничий запрягает лошадь. – Хорошо, служивый, имени ты своего не запамятовал. А то бы за кого здравия молить? Вот, воеводская стряпуха сегодня потчевала. Садись, служивый, отведай боярских пряженцов[48].

Старый воин был настолько уверен, что причастившийся Матях сможет легко сесть, что уверенность передалась и Андрею. Раненый оперся о доски днища руками – и действительно смог занять вертикальное положение! Голова, правда, еще кружилась, но в остальном он чувствовал себя нормально.

– Вот, держи, служивый, – Касьян протянул большой ковш с квасом и тряпицу с несколькими румяными пирожками. Оголодавший сержант навалился на еду и успел умять больше половины еще до того, как обоз двинулся в дальнейший путь. Кровь радостно отлила от головы к желудку, и Андрею пришлось снова лечь.

Возничий забрался на козлы, причмокнул, встряхнув вожжами – и повозка снова затряслась.

Изменилось немногое. Всадники ехали теперь без доспехов и оружия. Пареньки помоложе щеголяли яркими шелковыми и атласными рубахами, красными и синими сапогами, разноцветными штанами, вышитыми вдобавок витиеватыми узорами. Воины постарше оставались либо в суконных куртках – или ярких, или серых, но с цветастыми заплатами, либо в подбитых мехом безрукавках. Боярин Умильный предпочел темно-синюю, плотно облегающую куртку из драповой шерстяной ткани, из которой в двадцатом веке обычно шили пальто… Или станут шить? Ворот и обшлага рукавов были обиты коротким коричневым мехом, а вместо пуговиц красовались крупные драгоценные камни – не стекляшки же боярин себе нашивал?

Как понял Матях, после благодарственного молебна война для обозников как бы закончилась, и теперь они стали мирными людьми. В общем, все как в двадцатом веке: службу отслужил с автоматом на плече, демобилизовался, а потом за ношение оружия – сразу статья. Правда, здесь боевое снаряжение в «оружейку» никто не сдавал – оно зловеще позвякивало на трех передних телегах.

На второй день обоз выехал на берег довольно широкой, не менее ста метров, реки. Мощеная камнем и присыпанная мелкой гранитной крошкой дорога повернула верх по течению, но всадники решительно въехали в воду, высоко разбрызгивая искрящиеся на солнце брызги. Андрей подумал, что, как и перед переправой к Свияжску, возчики начнут перегружать барахло с повозок на спины заводним лошадям – но мужики решительно направили телеги поперек стремнины. Сержант приподнялся, ожидая, что его сейчас зальет – но глубина этого брода, не в пример предыдущему, оказалась немногим выше колесных ступиц, и на раненого разве что плеснуло несколько раз излишне высокой волной.

За переправой тракт стал заметно уже – ближние сосны и осины отстояли друг от друга метра на три, смыкаясь наверху кронами. Зато прекратилась мелкая противная тряска – повозки величаво покачивались на пыльной грунтовке, лишь изредка вздрагивая из-за выпирающих узловатых корней. То ли благодаря молебну и причастию, то ли благодаря восстановлению потерянной крови, но чувствовал себя Андрей все лучше. Сознания он больше не терял, ехал сидя, свесив ноги с телеги на сторону, по нужде кое-как добредал своими ногами, а на четвертый день даже попытался идти пешком, придерживаясь на всякий случай за жердину борта. Погруженным в мягкий заячий мех ногам ступалось легко, словно босиком по персидскому ковру.

Дорога из очередной чащобы как раз выбралась на луга – конные немедленно разъехались в стороны, с шелестом пробиваясь сквозь высокую траву. Боярин поравнялся с Андреем приветливо кивнул:

– Никак, на ноги встал, служивый? То добро. Не станем более повозкой трясучей тебя мучить. Эй, Трифон! Оседлай гостю коня из заводных, пусть от досок тележьих отдохнет.

– Вот блин… – себе под нос буркнул Матях. Ему сразу захотелось прыгнуть назад на сено и прикинуться больным и немощным. За свою жизнь самым близким к лошади транспортным средством, на котором ему довелось поездить, был мотоцикл. Да и с того едва не загремел, слишком сильно даванув на ручной тормоз.

Но, с другой стороны – рано или поздно, в седло придется подниматься. Ничего не поделаешь, здешний мир держится только на лошадях, и прожить здесь без них все одно не удастся. Так что, откладывать сию минуту смысла не имеет: раньше сядешь, раньше поедешь. Все вокруг, вон, скачут, и ничего.