Впрочем, теперь для Матяха странной и далекой фантастикой казались застава в горах, питерские улицы, проложенные между многоэтажных бетонных домов, школа и курсы программистов. Капитан как в воду глядел – не заниматься ему больше драйверами и Ассемблерами! Суровой реальностью вырастал шестнадцатый век, в который упекли его тощие длиннорослые умники из далекого будущего. А про шестнадцатый век программист по образованию, сержант российской армии Андрей Матях не знал ничего, кроме одного: это было очень давно. И как должны жить здесь люди, о чем разговаривать, чем заниматься, он совершенно не представлял.

Положение тяжелораненого оставляло много времени для размышления, и Андрей во всех деталях мог прикинуть свою дальнейшую судьбу. Прикладные математики в этом мире вряд ли представляют высокую ценность. Разумеется, его познания и умение производить сложные вычисления на два-три порядка превышали уровень самого великого из современных архитекторов или ученых. Но вот только не изучал Матях законов строительства. А столь популярное в двадцатом веке получение определителей сложных матриц и формулы неопределенной баллистики здесь не имели никакого прикладного значения.

Еще, как бывший сержант, Андрей «на отлично» стрелял из пулемета, автомата и снайперской винтовки, умел организовывать оборону подразделения, вести наступательный бой, проводить спецоперации против опытного и хорошо организованного противника. Но какой смысл в умении класть из СВД три пули из пяти в «десятку» на расстоянии восьмисот метров, если вокруг одни «гладкостволы»? Какой смысл в умении правильно окапываться, когда все бойцы передвигаются и сражаются только на лошадях?

«Знал бы, чем все кончится, на курсы верховой езды записался бы, а не математику зубрил, – мысленно вздохнул Матях. – Остается или вешаться, или учиться жизни опять с самого нуля».

Вешаться в свои немногим больше двадцати трех лет он не собирался. Оставалось учиться и приспосабливаться, благо все вокруг пока принимают его за своего. Вот только как бы не засветиться? Не ляпнуть лишнего, не выдать своего «темного» происхождения, незнания здешних реалий?..

– Как чуешь себя, служивый? – поравнялся с телегой зеленоглазый бритый бородач. – Живой?

– Лежать надоело, Илья Федотович, – еще негромко, но вполне внятно ответил Матях, – да ноги не слушаются. И траву поменять хотелось бы, коли до кустиков сбегать не могу.

– Никак, знакомы мы, служивый? – удивился боярин. – Откель имя мое знаешь?

– Так не глухой ведь, Илья Федотович, – усмехнулся раненый. – Слышу, как обращаются.

– А-а, то разумно, – кивнул воин. – Самого-то как кличут?

– Андреем.

– В честь апостола, значит, Первозванного. Гордое имя. А из чьего рода будешь?

– Не скажу, – Андрей бессильно уронил голову и пару раз тихонько постонал. – Не помню.

– Как не помнишь? – изумился боярин. – Имя отчее назвать не способен?

– Ничего не помню, – повторил Матях. – Ни дома, ни родичей. Как попал сюда не помню. Знаю только, Андреем зовут. Как на телеге очнулся, помню, и все. Откуда в степь попал, как, зачем – ничего вспомнить не могу. Как имя в голове уцелело, и то непонятно.

– Касьян! – зычно гаркнул боярин, приподнявшись на стременах. – Подь сюда! Слышишь, чего служивый молвит: запамятовал себя совсем. Окромя имени, ничего молвить не способен.

– То бывает, Илья Федотыч, – услышал Андрей знакомый голос своего лекаря откуда-то спереди. – Коли сильно по голове вдарят, палицей там, али кистенем, память зачастую отшибает начисто. Жонок родных иные бояре не узнают, детей кровных. Опосля привыкают снова, али вспоминают спустя время.

– Роду своего не помнить? Срамно это, Касьян.

– А молодцу красному под себя в траву ходить не срамно, боярин? Сеча, она жалости не ведает. Живот уцелел, то и ладно.

– Так ты и звания своего не ведаешь, служивый? – снова повернулся к раненому воин. – Княжыч знатный, али невольник беглый?

– Не знаю, – попытался пожать плечами Матях, но не получилось.

– Чудно… – усмехнулся в бороду боярин и отъехал в сторону.

Отряд из пятнадцати опытных нукеров, успевших не раз пройти через кровавые сечи, миновал очередную низинку, влажную из-за близкой к земле воды, поднялся на лысый из-за вытоптанной травы взгорок и остановился, грозно нависая над богатым кочевьем из семи юрт, окружающих широкий колодец и трех кибиток, стоящих поодаль.

Полтора десятка бойцов, большинство из которых были одеты в матовые, тускло отсвечивающие на солнце кольчуги. Зато все имели островерхие шлемы, отороченные по обычаю дорогим песцовым или собольим мехом, все придерживали стоящие на стремени острием вверх длинные тонкие копья с кисточками под самыми остриями, у всех на крупах коней болтались круглые щиты и саадаки с луками и сулицами. Такой плотный, умелый, закованный в сталь кулак мог разорить стойбище без особого труда: вихрем налететь на мирно разделывающих мясо татар, порубить всех, кто еще не успел схватиться за оружие, наколоть на копья тех, у кого под рукой оказалась сабля, кистень или нож, вырезать стариков и детей, надругаться над девками и удрать, пока воины рода, ушедшие в степь, сторожащие тысячные табуны, бесчисленные отары, огромные стада не успели прознать про упавшую на родной дом беду и кинуться в погоню. Разумеется, никакой добычи при этом нападающие взять бы не смогли: уж очень тяжелая и неповоротливая это штука – добыча. Но разорить – легко.

Однако, для безопасного и смертоносного нападения требовалась внезапность – а вооруженные до зубов степняки задумчиво гарцевали на виду кочевья, давая мужчинам время одеть стеганые халаты, опоясаться оружием, приготовить луки. И это означало, что к стойбищу подъехали мирные гости, а не злобные враги.

Наконец, всадники стронулись с места и неспешным шагом направились к колодцу, оставив щиты на крупах лошадей и не делая попыток расчехлить саадаки. К этому времени женщины успели попрятаться в юрты, забрав с собой детей, глупых баранов мальчишки отогнали от колодца прочь, и только обнаженный по пояс пожилой невольник в протертых до дыр штанах продолжал мерно работать ведром, выплескивая холодную искрящуюся воду в выложенные камнями лотки поилок.

Покачиваясь в седлах, нукеры въехали на стойбище, спешились у колодца, составили копья в пирамиду, отпустили коням подпруги, подвели их к воде, всем своим видом доказывая миролюбие. Вода в степи хозяина не имеет, прогнать от колодца гостя, желающего всего лишь напоить скот и попить самому, нельзя.

Последним на землю ступил высокий, статный голубоглазый воин с острым носом, узкими усиками, спускающимися от уголков рта к подбородку и такой же узкой бородкой, короткой черной чертой обозначенной под тонкими губами. Вместо шлема на татарине была песцовая шапка, на плечах лежал шитый золотом парчовый халат, из-под которого, однако виднелся чешуйчатый куяк. Стремя богатому степняку придержал другой, являющейся его полной противоположностью: кряжистый, с исполосованным шрамами лицом, на котором чудом уцелели карие глаза, расплющенный нос и белые изорванные, а потом сросшиеся кое-как губы. Этот татарин, то ли попавший когда-то в лапы медведя, то ли волочившийся по каменистой земле вслед за конем с застрявшей в стремени ногой, был одет только в кольчугу с коротким рукавом, на груди которой, по османской моде, были вплетены две округлые медные пластины с изречениями из Корана, в темные штаны из тонкого мягкого войлока и войлочные чуни, подшитые снизу кожей.

– Да, мягкая здесь земля, – словно продолжая начатый еще в пути разговор, сказал голубоглазый степняк. – Сочная и влажная, как овечий сыр.

– Хорошая земля, – согласился его изуродованный товарищ. – Правда, здесь трава объедена, но она вырастет быстро. Очень быстро.

– Трава растет всегда. Были бы вода и солнце.

– Хорошо растет трава, милостью Аллаха великого и всемогущего.

– По милости Аллаха правоверный обретет богатство в любом месте…