Вот садишься ты такой без всяких раздумий в машину – ну, машина и машина, ты садишься, пристегиваешься и мельком отмечаешь про себя какие-то детали, нет ли мусора на полу, удобно ли сидеть, но ты не приглядываешься специально, можешь при этом продолжать разговаривать, что-то происходящее на улице может отвлечь твое внимание, и ты садишься в машину совершенно беззаботно, не задумываясь о том, что эта машина на ближайшее время станет твоим пристанищем, что в этой машине ты безвылазно проведешь несколько дней и они покажутся тебе неделями; машина станет твоей второй кожей, она будет совсем другой машиной, нежели той, в которую ты садился, в ту машину ты уже никогда не сядешь, так же как уже не получится жить в том же самом доме, на просмотр которого ты ходил еще до того, как подписал контракт. Хотя, если задуматься, я в нее только что сел и еще не знаю, что мне предстоит провести в ней несколько дней. Я даже не сразу замечаю, что эта машина с бензиновым двигателем; всю жизнь я только на таких и ездил, для меня это самые обычные машины, но получается, что у Леннокса есть специальное разрешение – а может, и нет, я до сих пор не узнал, где он работает и что мы собираемся делать с памятью Бонзо, сейчас мы просто едем по Мерсбергену, и ему, во всяком случае, удается не наталкиваться на карнавальные шествия. Вымощенные булыжником улицы пестрят яркими полосками, разбросанными без какого-либо порядка, может быть, это такое длинное закодированное сообщение, расписанное по всем улицам деревни, и в нем зашифрована суть нашей миссии, и именно за этим мы сюда, в Мерсберген, и приехали, – но нет, это конфетти, я оглядываюсь, ожидая увидеть, как они взметаются в нашей аэродинамической тени, однако они остаются на месте, как будто их наклеили на булыжники. Я поднимаю взгляд поверх домов, но железная лапа тоже исчезла, и мне кажется, что надо помахать ей в ответ на прощание.

Как у тебя дела, спрашивает Леннокс. Хорошо, говорю я. Он криво усмехается, но не неприятно. Мы не виделись столько лет, а ухмылка все та же. Если бы у тебя все было хорошо, ты бы со мной не поехал, сказал он. С чего бы, что за бред, ты ведь меня сам попросил, про Бонзо начал рассказывать? Судя по всему, никаких срочных обязательств у тебя нет, ежедневник пустой, взял и поехал, может, тебе так и лучше, может, ты убегаешь от чего-то или от кого-то? Да нет. Хотя да, от кресла матери, от издательши, от той женщины в «Алберт Хейне». Но я молчу. Потому что это неправда. Все, что я себе в конце концов позволил, – это положил на ленту разделитель чуть громче, чем нужно. Кажется, это было так давно, а ведь мы только начали.

Дела отлично, говорю я, можешь не беспокоиться.

Постарели мы только, да? – восклицает Леннокс. Тут он прав, мы постарели, а особенно он, потому что я его сорок лет не видел, а за своим старением каждый день наблюдал в зеркале понемногу. Волосы у него поседели и истончились, кожа на подбородке обвисла, он похож на человека, которого искусственно состарили для последней части фильма, то ли гримом, то ли на компьютере. Вот, смотри! Он снимает руку с руля и протягивает в мою сторону, расставив пальцы.

Не трясется, говорю я.

Чего? Я про пятна на руках, взгляни!

Кисти у него действительно в коричневых пятнах.

Я пошел к врачу, думал, это рак кожи. А он мне: что вы, это возрастное.

Он кладет руку обратно на руль и смеется, как будто это смешно. Возрастные пятна! И сила уже не та. Помнишь, как раньше мы целыми днями таскали коробки в архиве? Сейчас-то уже так не получится.

Скажешь тоже, целыми днями. В шахматы еще играли в коридорах, на бывших полицейских ходили смотреть.

Да-да, говорит Леннокс. Но в перерывах нормально так горбатились. А с Йоханом, помнишь, когда за архивами ездили? Туда-сюда по лестнице. Даже представить страшно. Но этого больше и не требуется, слава богу. А ты как? Тоже старый и больной?

Да ничего вроде, говорю я, только иногда в голове какое-то жужжание. Может, от усталости, а может, внутреннее эхо от шороха шин. Не привык я так долго куда-то ехать.

Внутреннее эхо от шороха шин, повторяет Леннокс как под диктовку. Красиво сказано, сразу видно, что ты писатель. Это называется тиннитус. Возрастное.

Нет, говорю я, это как будто жучок в голове, пожужжит и перестанет. Если это и тиннитус, то он ищет место, где бы устроиться.

Я мог бы сказать, что у меня в голове расположилась моя мать в своем кресле, но сравнение с жучком мне больше нравится, так хотя бы объяснять ничего не придется.

Тиннитус ищет место, где бы устроиться, диктует Леннокс, опять поэтическая находка. И как это звучит?

Ну, просто, как я сказал, как жучок. БЗЗЗЗЗЗЗТ, БЗЗЗЗТ, БЗЗЗТ, БЗЗТ, БЗЗЗЗЗЗТ, БЗТ.

Так ведь это Йохан! – восклицает Леннокс. Это Йохан разъезжает у тебя в голове на своей коляске.

Видать, так оно и есть, соглашаюсь я.

Йохан… – говорит Леннокс. Йохан… Он как будто изо всех сил пытается представить его в инвалидной коляске с электроприводом. Именно такой звук был, да? И смотрит вперед, положив руки на руль и задумчиво кивая.

А ведь ты был прав, произносит он через несколько минут молчания.

Что? Когда?

Когда мы с тобой познакомились в архиве и я представился. Тебе послышалось Леннон. Во всяком случае, ты переспросил: Леннон? Ты был прав, это от Леннона. Леннон с иксом на конце. Никак не связано с Энни Леннокс.

Понятно, Леннон с иксом на конце.

Да, говорит он, для пущей загадочности. Изюминки. Остроты. Я когда-то фанател от «Битлов».

Я тоже.

Знаю, произносит Леннокс, мы раньше часто об этом говорили.

Разве? Вообще не помню.

Нет, правда, если я говорю, значит, так оно и есть. Мы с тобой раньше подробно обсуждали «Битлз», и в том числе что мы оба чуть-чуть недотягивали по возрасту. У тебя была старшая сестра, а у меня – старший брат. Я даже помню, где ты был, когда узнал, что Леннон убит. Это было утром, ты еще не встал, и к тебе в комнату зашла мама и сказала, что застрелили кого-то из «Битлз», по радио передавали, только она не уверена, что правильно запомнила имя: Леннен? У тебя тогда на стене висело четыре фотографии из «Белого альбома», и она безошибочно показала: вот этот! Ты не переставал удивляться, что она вот так сразу его опознала.

Леннокс смотрит на меня, потом опять переводит взгляд на дорогу и усмехается. Он запомнил все, что я ему рассказывал давным-давно. Что-то в этом не то. Он всегда и во всем был выше меня. И в шахматах всегда побеждал.

Едем дальше, я вспоминаю, как мама зашла ко мне в комнату; я тогда был без работы, школу бросил, не доучившись, вот и спал до полудня. За пару месяцев до этого она тоже заходила ко мне. Ты что, голышом спишь? – прошипела она тогда, как будто я совершил страшное преступление, которое надо во что бы то ни стало скрыть от властей. А может, в этом была еще и зависть, что я начинаю то, с чем она давно попрощалась. Через месяц я переехал в Амстердам, сестра училась там в университете; один из ее знакомых оставил мне квартиру в сквоте в районе Ост. Оттуда я так никуда больше и не перебирался. В смысле, из Амстера; в сквоте я прожил всего полгода.

Ты что, все забыл? – спрашивает Леннокс, думая, наверное, что видит все по моему лицу. Нет, я не помню только, как тебе об этом рассказывал.

День клонится к вечеру, за спиной уже несколько часов езды по шоссе. Что слева, что справа поля, предприятия, съезды на другие шоссе, с виадуками и развязками. Небо затянуто тучами, все вокруг серое. Приближаемся к границе. Государственная граница – звучит так несовременно, казалось бы, все границы уже должны были перейти в цифру, да и мы сами тоже; хотя кто знает, такие слухи уже ходят. И одновременно с этим границы должны стать важнее, чем несколько десятилетий до этого, и что группы патриотов должны их если и не защищать, то хотя бы охранять, потому что разваливается все, – короче, ожидать можно чего угодно, но пока все выглядит так, как будто мы просто проедем ее, и все, если только за последние несколько часов не произошло что-нибудь, о чем я еще не знаю. Радио молчит, навигатором Леннокс не пользуется, судя по всему, он знает, куда ехать. Выключить планшет? – предлагаю я. А что? – спрашивает Леннокс. Ну, не знаю, я подумал, может, мы на секретном задании? Да уж, звучит по-дурацки, мне сразу же становится стыдно, но, с другой стороны, а как это еще назвать, вот едут куда-то двое шестидесятилетних мужчин, понятно, что не на увеселительную прогулку. Можешь ничего не выключать, говорит Леннокс. Как будто он врач, который видит все насквозь. Значит, нас смогут выследить, замечаю я. Кто? – спрашивает Леннокс. Кто угодно, отвечаю я, у кого доступ есть… Я и сам не знаю, может, доступ есть у самого Леннокса, мне-то откуда знать, я умею только книги писать, да и то не совсем понимаю, как это происходит. Расскажи мне, я до сих пор не знаю, чем мы сейчас занимаемся. Скоро остановимся поужинать, говорит Леннокс, вот тогда и расскажу.