Тут еще сохранилась их постель – углубление в мягком песке, устланное слинявшей шерстью Нузак. Но эта шерсть уже утратила запах его матери. Неева лег в готовое углубление и в последний раз испустил негромкое ласковое ворчание, адресованное Мики. Как будто неведомая рука мягко, но неумолимо прижалась к его глазам, и, не в силах противиться ее приказу, он на прощание пожелал Мики «спокойной ночи».
И в эту ночь с севера, словно лавина, налетел пипу кестин – первый зимний буран. Ветер ревел, как тысяча лосей, и в лесном краю вся жизнь затаилась без движения. Даже в своей укромной пещере Мики слышал, как воет и хлещет по скалам ветер, слышал свист дробинок снежной крупы за отверстием, сквозь которое они забрались в пещеру, и теснее прижался к Нееве, довольный тем, что они отыскали такой надежный приют.
Когда наступил день, Мики направился к щели в скале и застыл в изумленном безмолвии перед зрелищем нового мира, совсем не похожего на тот, который он видел еще накануне. Все было белым – ослепительно, пронзительно белым. Солнце уже встало. Оно пускало в глаза Мики тысячи острых стрел сияющего блеска. Всюду, куда бы он ни посмотрел, земля казалась одетой в алмазный убор. Скалы, деревья, кусты нестерпимо сверкали в солнечных лучах. Вершины деревьев, отягощенные снежными шапками, пылали серебряным пламенем. Оно морем разливалось по долине, и не успевший замерзнуть извилистый черный ручей казался от этого особенно черным. Никогда еще Мики не видел такого великолепного дня. Никогда еще его сердце не билось при виде солнца с такой бешеной радостью, как теперь, и никогда еще его кровь не бежала по жилам так весело.
Он заливисто тявкнул и бросился к Нееве. Его звонкий лай нарушил сумрачную тишину пещеры, и он принялся расталкивать носом спящего товарища. Неева сонно заворчал. Он потянулся, на мгновение поднял голову, а потом снова свернулся в тугой шар. Тщетно Мики доказывал, что уже день и им пора идти дальше, – Неева не откликался на его призывы. В конце концов Мики возвратился к щели, ведущей наружу. Там он оглянулся, проверяя, не идет ли за ним Неева. С разочарованием убедившись, что тот по-прежнему лежит неподвижно, он в два прыжка очутился на снегу. Однако он еще не меньше часа провел около пещеры, вновь превратившейся в медвежью берлогу. Три раза он забирался туда к Нееве и пытался заставить его встать и выйти на свет. В дальнем углу пещеры, где устроился Неева, было совсем темно, и Мики словно растолковывал своему другу, что он очень глуп, если думает, будто сейчас еще ночь, – ведь солнце взошло давным-давно. Но из усилий Мики ничего не вышло. Неева уже погружался в Долгий Сон – зимнюю спячку, которую индейцы называют ускепоу-а-мью – страной снов, куда уходят медведи.
Досада на приятеля и сильнейшее желание как следует укусить Нееву за ухо постепенно сменились у Мики совсем другим настроением. Инстинкт, который у зверей заменяет логическое мышление, свойственное человеку, пробуждал в нем гнетущую и непонятную тревогу. Его все больше и больше охватывало томительное беспокойство. Он метался перед входом в пещеру, и в этих метаниях чудилось даже отчаяние. Наконец Мики в последний раз залез туда к Нееве, а потом один спустился в долину.
Он был голоден, но после ночного бурана найти какую-нибудь еду было нелегко. Кролики тихо лежали в теплых гнездах под валежником и в дуплах поваленных деревьев, надежно прикрытых снежными сугробами. На то время, пока бушевал буран, вся лесная жизнь замерла, и теперь искрящуюся пелену не пересекал ни единый след, который мог бы привести Мики к добыче. Он брел по снегу, иногда проваливаясь в него по самые плечи. Потом он спустился к ручью. Но это уже не был прежний, хорошо ему знакомый ручей – по его берегам застыла ледяная корка, вода стала темной и зловещей. И он уже не журчал весело и беззаботно, как летом и в дни золотой осени. В его глуховатом монотонном побулькивании слышалась неясная угроза – словно ручьем завладели злые лесные духи и, исказив самый его голос, предупреждали Мики, что времена изменились и его родным краем управляют теперь новые силы и еще неизвестные ему законы.
Мики осторожно полакал воды. Она была холодной-холодной, как снег. И он постепенно начал понимать, что этот новый мир, несмотря на всю свою белую красоту, лишен теплого бьющегося сердца, лишен жизни. А он был в этом мире один. Один! Все вокруг было занесено снегом. Все вокруг, казалось, умерло.
Мики вернулся к Нееве и до конца дня лежал в пещере, прижавшись к мохнатому боку своего друга. Ночь он тоже провел в пещере – он только подошел к выходу и посмотрел на усыпанное яркими звездами небо, по которому, как белое солнце, плыла луна. Луна и звезды также стали какими-то другими, незнакомыми. Они казались неподвижными и холодными. А под ними распростерлась белая безмолвная земля.
На рассвете Мики еще раз попробовал разбудить Нееву, но уже без прежней упрямой настойчивости. И у него не возникло желания куснуть Нееву. Он осознал, что произошло нечто непостижимое. Понять, в чем дело, он был не в состоянии, но смутно угадывал всю значительность случившегося. И еще он испытывал непонятный страх, пронизанный дурными предчувствиями.
Мики спустился в долину поохотиться. Ночью при свете луны и звезд кролики устроили на снегу настоящий праздник, так что теперь на опушке леса Мики нашел целые площадки, утрамбованные их лапками, и множество петляющих следов. Поэтому он без труда отыскал себе завтрак и отлично поел. Однако он тут же выследил еще одного кролика, а потом и второго. Он мог бы продолжать эту охоту до бесконечности: благодаря предательскому снегу надежные кроличьи тайники превратились в настоящие ловушки. К Мики вернулась бодрость. Он снова радовался жизни. Никогда еще у него не было такой удачной охоты, никогда еще в его распоряжение не попадали такие богатые угодья, по сравнению с которыми совсем жалким казался овражек, где густые кусты смородины были черными от сочных гроздьев. Он наелся до отвала, а потом вернулся к Нееве с одним из убитых кроликов. Он бросил кролика рядом со своим товарищем и затявкал. Но даже и теперь Неева никак не отозвался на его зов. Медвежонок только глубоко вздохнул и слегка изменил позу.
Однако днем Неева впервые за двое суток поднялся, потянулся и обнюхал кроличью тушку. Но есть он не стал. Он несколько раз повернулся в своем углублении, расширяя его, и, к большому огорчению Мики, опять заснул.
На следующий день, примерно в тот же час, Неева снова проснулся. На этот раз он даже подошел к выходу из пещеры и проглотил немного снега. Но кролика есть он все-таки не стал. Вновь Мать-Природа подсказала ему, что не следует разрушать покров из сосновых игл и сухой трухи, которым он выстлал свой желудок и кишечник. Неева снова уснул. И больше уже не просыпался.
Зимние дни сменяли друг друга, а Мики по-прежнему охотился в долине возле берлоги, все больше и больше страдая от одиночества. До конца ноября он каждую ночь возвращался в пещеру и спал возле Неевы. А Неева казался мертвым, только он был теплым, дышал и порой из его горла вырывалось глухое ворчание. Но все это не утоляло тоски, нараставшей в душе Мики, которому отчаянно недоставало общества, недоставало верного товарища. Он любил Нееву. Первые долгие недели зимы он неизменно возвращался к спящему другу. Он приносил ему мясо. Его переполняло непонятное горе, которое не было бы столь острым, если бы Неева просто умер. Наоборот, Мики твердо знал, что Неева жив, но не понимал, почему он все время спит, и мучился именно оттого, что не мог разобраться в происходящем. Смерть Мики понял бы: если бы Неева был мертв, Мики просто ушел бы от него… и не вернулся бы.
Однако в конце концов наступила ночь, когда Мики, гоняясь за кроликом, отошел от пещеры очень далеко и впервые не стал возвращаться туда, а переночевал под кучей валежника. После этого ему стало еще труднее сопротивляться неслышному голосу, который властно звал его идти дальше. Через несколько дней он опять переночевал вдали от Неевы. А после третьей такой ночи наступила неизбежная минута – такая же неизбежная, как восход солнца и луны, – и наперекор надежде и страху Мики твердо понял, что Неева уже никогда больше не пойдет бродить с ним по лесу, как в те чудесные летние дни, когда они плечом к плечу встречали опасности и радости жизни в мире северных лесов, которые теперь не зеленели под теплыми солнечными лучами, а тонули в белом безмолвии, исполненном смерти.
