Но, тут поезд опять встал, на этот раз без всякой видимой причины..

И стоял он довольно долго. А когда наконец двинулся вперед, то пошел очень медленно. А потом был отдан приказ — все окна всех купе, вне зависимости от ранга пассажиров, должны были быть закрыты специальными шторами, не пропускающими света.

Эсэсовский персонал выглядел очень встревоженным.

Наконец поезд остановился. На часах было 4.00 дня, дата прибытия — 20 июля 1944 года, а на перроне стояли не только Риббентроп, Борман и Гиммлер, но и сам фюрер.

«Дуче, — сказал он, — я оказался жертвой покушения».

II

Бомба, заложенная в Вольфшанце Клаусом фон Шта-уффенбергом, взорвалась в 12.40 дня, и Гитлер в живых остался только чудом. Если бы совещание проходило в бункере, как обычно, то никто из присутствующих не уцелел бы, всех убило бы взрывной волной.

Но в силу случайности в этот раз все было устроено в легоньком сооружении, и не под землей, а на поверхности, и в результате дощатые стены и крыша разлетелись во все стороны, и энергия взрыва в основном ушла в окружающее пространство.

Да еще и портфель Штауффенберга, в котором лежала бомба, в последнюю минуту передвинули, и фюрер оказался защищен дубовой перегородкой — частью массивного стола, предназначенного для конференций. В результате Гитлер остался жив, отделавшись порванной ушной перепонкой и незначительными ранениями.

Но, конечно, он был потрясен.

Потрясен был и Муссолини. Ему показали то, что осталось от взорванного сооружения — а осталось от него немного. Спасение Гитлера выглядело невозможным — но оно случилось. Казалось, что какая-то тайная сила сберегла фюрера, его мистическая вера в свое таинственное предназначение оправдалась еще раз.

«То, что случилось сегодня, — сказал Гитлер — «пророчит будущее. Наше великое дело восторжествует».

И Муссолини ответил ему, что, после того, что он увидел своими глазами, он уверен в победе, великое дело фашизма НЕ потерпит поражения — это невозможно.

И может быть, он даже когда-то верил в это — по крайней мере, верил какое-то время. Но вера его очень скоро сильно поколебалась. Вплоть до 20 июля 1944 года руководство рейха в его глазах представляло собой гранитную стену, и вот сейчас стена пошла трещинами.

Риббентроп и Геринг кричали друг на друга, совершенно не стесняясь присутствия итальянской делегации. Гросс-адмирал Карл Дёниц, не обращаясь ни к кому лично, обвинил люфтваффе в некомпетентности. Гитлер вдруг сорвался в истерику и закричал, что сгноит жен и детей заговорщиков в концлагерях.

А потом вдруг обернулся к дуче и сказал ему, что его вера в их дружбу нерушима.

И без всяких споров согласился передать в распоряжение Муссолини две из четырех новых итальянских дивизий — если его друг думает, что они принесут ему пользу в Италии, пусть он их забирает.

Поезд Муссолини отбыл в 7.00 вечера все того же знаменательного дня, 20 июля 1944-го. Фюрер провожал его лично и на прощание шепотом предупредил посла рейха в Италии о «необходимости соблюдать осторожность».

Об осторожности думал и Муссолини.

Раз уж изменники завелись даже в Германии, чего же он должен ожидать дома, среди своих бывших соратников? По пути следования поезда к нему поступали сведения о новом продвижении союзников, теперь уже в Тоскане.

Следовало беспокоиться за Флоренцию.

III

То, что Флоренция пала уже 11 августа 1944-го, никого особо, не удивило. Но вот то, что немедленно после вхождения во Флоренцию союзных войск мэром города стал социалист, в окружении Муссолини рассматривали как знак еще более тревожный, чем даже потеря территории.

Готская линия^[157] — пока еще держалась, но надо было думать о будущем.

И, судя по всему, получалось, что подполье очень активизировалось и что забастовки или даже восстания могут последовать очень быстро. Особенно ненадежно в этом смысле выглядели Турин и Милан.

На совещании Муссолини с Алессандро Паволини, секретарем новой фашистской партии, было решено устроить «Альпийский редут» — как последнее убежище. Была надежда продержаться там какое-то время, по крайней мере до весны 1945-го, а пока следовало сокрушить партизан, расплодившихся повсюду. У Паволини были для этого определенные возможности. Ему — по крайней мере теоретически — подчинялись «черные бригады».

Противопартизанское наступление имело некоторый успех.

Из-за переноса центра сражения на Западном фронте во Францию союзное командование утратило интерес к поддержке партизанского движения, да и столкновения английских войск с партизанами в совершенно другом месте — в Греции — тоже добавили английскому командованию скептицизма в отношении поддержки кишащего коммунистами подполья. Парашютные сбросы оружия партизанам резко сократились.

Все это в сумме принесло определенные плоды, и в декабре 1944-го Муссолини смог выступить в Милане с речью, в которой были ноты оптимизма:

«Товарищи, идея фашизма не может быть разрушена! Наша вера в победу абсолютна. Миллионы итальянцев с 1922 по 1939 год жили во время, которое можно назвать Эпосом Отечества! Эти итальянцы все еще существуют, и их вера крепка, как никогда, и они готовы сплотить свои ряды, и возобновить свой марш, и отвоевать то, что было потеряно!».

Он поговорил еще и об Англии, которая уже побита, потому что русские войска стоят на Висле, и про героических греческих партизан, отважно сражающихся с англичанами, и про новое чудо-оружие рейха, которое вот-вот вступит в строй и сразу поменяет все, и о великих победах Японии на Тихом океане^[158].

Толпа, как положено, рукоплескала.

Муссолини мог надеяться, что ему удастся пережить эту зиму. К тому же был проведен удачный пропагандистский ход, направленный против подполья: распространили памфлет с описанием августовского восстания в Варшаве. Устроенная там немцами бойня была показана во всех деталях и с фотографиями руин, заваленных телами убитых.

Смысл публикации сводился к тому, что вот что бывает с людьми, возлагавшими свои надежды на Лондон, Москву и Вашингтон… Надо сказать, выглядело это убедительно. Ну, а на следующий день после блестящей речи дуче от 16 декабря 1944 года пришло сообщение из Берлина.

Германские войска начали наступление на Западном фронте, в Арденнах.

IV

В первый день нового, 1945 года в Милане случилось экстраординарное происшествие — во все крупные кинотеатры города одновременно, в 7.00 вечера, как раз к началу первого вечернего сеанса, ворвались люди в масках, наставили на публику дула автоматов и призвали присоединиться к Сопротивлению.

Через несколько дней то же самое случилось в Театре Гольдони в Венеции.

В зале сидели чины и итальянской, и германской полиции, и никто из них не осмелился и шевельнуться. Потому что, если исходить из общих соображений, они знали, что обстановка на фронтах очень не радовала, немецкое наступление провалилось, да и русские уже вели бои на собственной территории Германии.

А если смотреть на то, что происходит «здесь и сейчас», то было понятно, что пристрелить их могут в любую минуту, и даже непонятно, почему этого, собственно, не делают?

Вот как раз этот момент — почему не стреляют — дуче понимал очень хорошо.

Подполью совершенно не нужна была бойня в театрах — вся акция была прекрасно продуманным пропагандистским шагом, яркой демонстрацией бессилия режима. Муссолини попытался придумать что-нибудь в ответ — и додумался только до того, чтобы торжественно отметить седьмую годовщину смерти Габриэле д’Аннунцио.

Но эффекта не получилось.

Конечно, можно было собрать местную чернорубашечную милицию, произнести перед ней нечто пламенное о «Великом Команданте, имя которого не умрет до тех пор, пока в сердце Средиземноморья существует полуостров, называемый Италия» — но риторика слушателей как-то уже не захватывала.