Это «где-нибудь» могло оказаться виллой в Ницце или на Капри — во Франции и в Италии на такие вещи все-таки смотрели снисходительнее. Однако и Англия, и Германия, и Франция, и Италия оставались обычными европейскими странами, с определенной нормой в отношении и к нравственности, и даже к внешним приличиям.

Сейчас, в Берлине, это было не так….

И стоило отъехать от центра города куда-нибудь ближе к окраинам, как впечатление ненормальности еще и усиливалось. Барзини видел людей, одетых во что-то вроде военной формы, с повязками на рукавах. Они нередко шли маршем, построившись в колонны, и над ними реяли разные флаги. Иногда — флаги кайзеровской Германии, иногда — национал-социалистической партии, а иногда — красные знамена, украшенные серпом и молотом.

У подножия бронзовых монументов, воздвигнутых в честь германских героев, неизвестных итальянскому журналисту, собирались митинги, и ораторы произносили там речи, которые он не понимал.

Однажды Барзини увидел на улице грузовик, остановившийся возле приемной частного врача. Он даже помог одному из бойцов дохромать до входа. Похоже, что ничего страшного не случилось — подопечный Барзини жестами объяснил ему, что просто подвернул ногу. Другим повезло меньше — с грузовика снимали носилки с наспех перевязанными ранеными. А на расстоянии, где-то вдалеке, слышались крики и выстрелы.

Луиджи Барзини даже показалось, что он различил пулеметную очередь.

III

В следующий раз он попал в Берлин в 1934 году. Кур-фюрстендамм было не узнать — садовники его преобразили. Тротуары были только что не вылизаны, повсюду царила безупречная чистота, полицейские, важные и снисходительные к человеческим несовершенствам, следили за порядком. Изменилась и толпа — теперь она состояла из военных в превосходно отглаженной форме, деловых людёй и государственных чиновников — их было трудно отличить друг от друга, так как и те и другие одевались хорошо и консервативно и не расставались с портфелями, явно полными важных документов.

А еще в толпе попадались немолодые важные господа, часто с бритыми головами, украшенные мощными загривками, насаженными на широкие плечи. Были тут и нарядные женщины, спешившие за покупками, и элегантно одетые молодые дамы, глядя на которых Луиджи Бар-зини никак не мог решить, кто же они. Актрисы, аристократки, куртизанки высокого полета?

Во всяком случае, все они выглядели одинаково неприступно, но у Луиджи Барзини не было времени исследовать этот вопрос поближе.

Он торопился — у него была важная встреча, на которую нельзя было опаздывать.

В этот день новый рейхсканцлер Германии, Адольф Гитлер, принимал избранную группу иностранных журналистов в здании Кроль Оперы — здесь после пожара здания Рейхстага проходили парламентские сессии.

Встречу устроили в фойе, журналистов было всего четыре или пять человек — пригласили только избранных, так что главу правительства можно было рассмотреть с близкого расстояния.

Впечатление он производил странное.

Больше всего Барзини поразили его усы. В отличие от портретов, у них обнаружилось как бы третье измерение — они торчали над губой фюрера и выдавались вперед так, что достигали уровня кончика его носа.

Луиджи Барзини решил, что больше всего новый лидер Германии похож на клоуна из какого-нибудь дешевого бурлеска. Особенно помогала этому впечатлению косая челка, зачесанная явно под Наполеона, — контраст между такой челкой и совершенно ординарным лицом под ней производил комическое впечатление.

К 1934 году Барзини уже многое повидал и очень многое видел очень близко, образ мыслей его стал очень далеким от «должной восторженности хорошего фашиста» — и он решил, что Гитлер выглядит даже смешнее, чем Муссолини.

Положительно человек, стоящий перед ним, Бисмарка не напоминал.

Он был одет в форму СА с повязкой на рукаве и в плохо сидящие на нем бриджи, а сапоги — как показалось Барзини — были Гитлеру явно велики. Наверное, он скоро исчезнет — его идеи были слишком примитивны, его подход к решению проблем Германии был патентованно абсурден, а его шансы на успех в преобразовании Германии были примерно такие же, какие были у Муссолини в его борьбе за построение Новой Римской империи.

И тут Гитлер повернулся к Барзини, тряхнул его руку — и разразился речью, обращенной прямо к нему. Очень может быть, что он выражал уважение к дуче, или благодарил его за помощь, оказанную партии национал-социалистов до ее прихода к власти, или выражал восхищение моделью государства, построенного Муссолини в Италии, — в общем, все может быть.

Барзини говорит, что не раз задумывался над тем, что же все-таки сказал ему фюрер и как сказанное могло бы повлиять на общий ход событий, если бы только он, Луиджи Барзини-младший, передал бы слова фюрера нужным людям в Италии.

Но передать их он не смог, потому что ничего не понял. Хотя, вообще-то, к 1934 году Барзини свой немецкий несколько улучшил. Но все-таки не настолько, чтобы понять бурную речь, произнесенную на нижнебаварском.

IV

«Раздумья» Барзини о том, что он, так и не передав дуче слов Гитлера, «может быть, изменил ход истории», не следует принимать так уж всерьез. Он был ироничным человеком и свою иронию охотно направлял и на себя, а своими размышлениями на эту тему поделился только лет через двадцать после того, как окончилась Вторая мировая война.

Нет, Луиджи Барзини не пресек линий коммуникации между Италией и Германией. Несмотря на языковой барьер, в этих странах было кому поговорить друг с другом. Проблема была скорее в содержании таких бесед — и надо сказать, тут была серьезная разноголосица.

Приход Гитлера к власти в конце января 1933 года оказал влияние на многое, и в числе прочего повлиял и на итальянскую внешнюю политику.

Можно даже сказать, что это событие повлияло лично на Муссолини.

Уже потом, через несколько лет, на закате жизни и совсем в других обстоятельствах он говорил, что в будущем срок правления его наследников должен быть ограничен десятью годами. Или, может быть, четырнадцатью — но тем не менее как-то ограничен.

Биограф Муссолини, Р. Босворт, полагает, что наилучшим вариантом для Бенито Муссолини было бы два срока по пять лет^[83] В этом случае он ушел бы в отставку в октябре 1932-го, в памяти потомства остался бы как человек, сделавший наряду со злом и немало хорошего и — самое главное — НЕ вступивший в союз с Германией.

Этот союз вовсе не был предопределен.

Да, Гитлер еще с 1922 года был полон восхищения перед «гением дуче» и действительно в своей программе копировал многие элементы программы фашистской партии Италии — и сокращение бюрократии, и усиление роли государства, и «сокрушение левых», и так далее — но все это бы ло вполне обычно для любой европейской партии крайне правого толка.

Что до правых партий Германии, у них имелась и некая дополнительная черта, которая затрудняла сотрудничество с Италией.

Об этом явлении, пожалуй, стоит поговорить подробнее — у него были глубокие корни.

Великий немецкий поэт Генрих Гейне умер в 1856 году, не дожив до создания Бисмарком его Второго рейха. Но в наследии Гейне есть, в числе прочего, интересное стихотворение под названием «Ослы-избиратели», в котором описывается некий парламент, доминирующее положение в котором занимает партия старо-ослов.

Она совершенно подавляет своих конкурентов, партию лошадей, а все потому, что необыкновенно гордится чистотой своей ослиной крови. И когда какой-то осел все-таки решил поддержать кандидатуру коня, партия старо-ослов обвинила его в предательстве и измене, добавив, что он, скорее всего, вовсе и не осел:

Готов об заклад я побиться,

Что ты не осел, что тебя родила

Французской земли кобылица.

Иль ты происходишь от зебры — готов