Посвящаю эту книгу памяти всех советских людей, которым выпало жить и бороться в это страшное время.

И отдельно низкий поклон моей мамочке Аде, ветеранам ВОВ бабушке Анне и дедушкам – Льву и Исааку.

Спасибо, родные!

***

… А степная трава пахнет горечью

Молодые ветра зелены.

Просыпаемся мы –

И грохочет над полночью

То ли гроза,

То ли эхо прошедшей

Войны…

(М. Фрадкин,

Р. Рождественский)

– Лида! Ну Лида же! Вставай скорее! Ты забыла? – Соня всеми доступными ей средствами старалась разбудить старшую сестру.

Она вытягивала из-под ее головы подушку, пыталась стащить одеяло, но Лида не собиралась сдаваться. Полночи она читала книжку, подаренную ей на четырнадцатый день рождения, и сейчас её глаза просто отказывались открываться.

– Сонюшка, отстань! – Лида поплотнее закуталась в одеяло и, не открывая глаз, отвернулась к стене.

Четырёхлетняя Соня, самая младшая, всеобщая любимица, всхлипнула и горько сказала:

– Совсем всё забыла! И Костя уже проснулся и оделся, и мама уже завтрак приготовила, а ты всё спишь!

Лида потерла глаза кулачками, словно маленькая. Что она забыла?

Глаза, наконец, открылись, и девочка уставилась на коврик, висевший над ее кроватью. Коврик был тканый, на нем красовалось семейство пятнистых оленей, вокруг был лес, а олени стояли возле озера. Над кроватью Сонюшки висел такой же, только вместо оленей там был пруд с парой лебедей. И еще домик со светящимся окошком. Очень красивые были коврики.

Лида смотрела на оленье семейство возле озера, по давней детской привычке пересчитывая оленей, словно они могли куда-то с коврика сбежать. Всё, как обычно – один оленёнок выглядывает из-за кустов, трое стоят возле озера… Озеро!

Лида мгновенно скинула с себя одеяло, повернулась лицом к собиравшейся заплакать сестрёнке и схватила ее в охапку.

Соня, надув губки и сморщив курносый носик, ещё немножко пообижалась. Она была толстенькая, хорошенькая, так и хотелось прижать её к себе и зарыться лицом в каштановые шелковые кудряшки. Что Лида и сделала. Добралась до толстенького пузика сестрёнки и стала его щекотать. Соня визжала, скручивалась калачиком, подтягивая коленки к подбородку, но от смеха и щекотки совсем обессилела и взмолилась:

– Сдаюсь, Лидка, сдаюсь!

– А за «Лидку» отдельное наказание! – Лида страшно вытаращила глаза, растопырила и согнула пальцы, как когти у хищной птицы, и стала подбираться к сестрёнке. Та с громкими воплями камушком скатилась с кровати, и быстро-быстро, не поднимаясь на ноги, на четвереньках поползла к двери. Лида кинула ей вслед подушку, но не попала. Соня обернулась, состроила хитрую рожицу, показала сестре язык и захлопнула за собой двери.

Старший брат девочек, восемнадцатилетний Костя, жил в этой же комнате, но за шкафом.

Семье Богдановых в небольшой коммуналке в дореволюционном особняке с балкончиками и лепными украшениями досталось аж две комнаты, причём очень удачных – одна из комнат была угловой, с двумя окнами. Родители, получив это жилье от больницы, где работал отец, сразу же единогласно решили, что большую комнату они отдадут детям. Перегородили шкафом, и у Кости сделалась как бы своя комната, а у девочек – своя. Все были довольны.

Костя натянул между шкафом и стеной верёвочку, мама купила ему отрезок дешёвого ситца, и у Кости даже «дверь» образовалась.

Кроме Богдановых, в коммуналке проживала ещё одна соседка. Старенькая бабушка Ксения, почти не встававшая с кровати.

– Ну, трясогузки, вы оделись? – донёсся из-за шкафа голос брата. – Я выхожу!

– Ты сам трясогуз! – с обидой выкрикнула вернувшаяся в комнату Сонюшка.

– Ну, Сонюшка, чего ты обижаешься? Трясогузка – это птичка такая. Красивая. Она всё время трясёт хвостиком, поэтому её так и назвали.

– Нет такого слова – трясогуз, – громко сказал Костя.

– Как это нет? – удивилась Сонюшка. – Жена – трясогузка, значит муж – трясогуз! – авторитетно заявила малышка, и, не обращая внимания на смех старшего брата, распахнула дверцы старого скрипучего шкафа с мутноватым зеркалом на дверце.

– Ну? Оделись? А то сижу тут в темнице, орёл молодой…

– Ой, держите меня! – расхохоталась Лида. – Орёл! Так и говори – воробей! У тебя там окно есть – лети!

Это было обычной перепалкой, на которую никто никогда не обижался. Потому что на самом деле Костя – орёл. Высокий, плечистый, мускулы – железные. Он мог схватить в охапку сразу обеих сестрёнок и танцевать с ними вальс.

Три недели назад он закончил школу и уже подал документы на поступление в артиллерийское училище. Танковое и летное отпадали в силу могучего телосложения Кости. Он просто в танк не влезет, а уж в самолет – тем более. Но Костя с детства мечтал о том, что он станет военным, и не просто военным, а непременно героем! Может быть, даже генералом.

Мечты эти шли вразрез с мечтами папы – Александра Юрьевича Богданова. Александр Юрьевич был потомственным врачом. Его прадед, дед и отец – все служили медицине. Только предки были семейными врачами и акушерами, а Александр стал хирургом.

Но отец не перечил сыну. Если уж он выбрал себе такую дорогу по жизни – пусть. Лишь бы не погас огонёк в его глазах. Своим первенцем Александр Юрьевич гордился по праву.

Мама, Ольга Васильевна, была преподавателем научного атеизма в университете, а все свое свободное от работы время отдавала любимой семье. Ей было всё равно, кто кем станет. Только пусть будут счастливы и здоровы. С гордостью и лёгким недоумением поглядывала на старшего сына – как это у неё, такой маленькой и тоненькой, мог родиться такой богатырь? Наверное, не одна девчонка по нему вздыхает…

Отец и сын были похожи, как две капли воды – стройные, широкоплечие, темноволосые. Красавцы, одним словом. А девочки пошли в мать – со светлыми волосами, глазастые.

После двадцати лет брака Ольга продолжала искренне и горячо любить мужа, Саша отвечал ей тем же.

Детей оба боготворили и, по возможности, отдавали все лучшее им. Водили по музеям, паркам и театрам, часами просиживали в библиотеке над какой-нибудь интересной книжкой.

Зимой для детей праздником становились лыжные походы или катание на коньках с папой. Иногда устраивали соревнование на санках – кто дальше всех проедет по заснеженному склону. Побеждал всегда Костя, но Лида и Соня не могли с этим примириться. Наваливались на брата, закапывали в сугроб, сверху усаживались сами, и ждали, с какой стороны Костя сделает подкоп. Папа стоял рядом и болел сразу за всех. Выиграть должны все! Грустных проигравших в такой отличный день быть не должно.

Костя всегда выскакивал с неожиданной стороны, хватал сестер в толстых тяжелых шубках, и обеих заваливал на снег. Обе изо всех сил барахтались, но только все глубже и глубже проваливались в сугроб…

Наигравшись, румяные и счастливые, вваливались в дом, ставили к печке, украшенной изразцами, валенки, там же, на спинках двух стульев, развешивали лыжные штаны, шарфы и пришитые к длинным резинкам варежки в катышках снега.

А после этих зимних забав мама уже ждала их с горячим борщом, или с пирожками, блинами, ватрушками, или ещё с чем-нибудь очень вкусным.

И большая печка очень удачно вписалась в квартиру. Печник выложил её так, что она обогревала сразу все три комнаты.

Один печной угол выступал в комнате родителей, второй – у детей, а третий – в комнату бабушки Ксени.

Четвертый угол печки – красавицы, с дверцей, был как бы общим – он торчал в углу прихожей, и встречал каждого пришедшего в дом. И сразу становилось веселее на душе. Если кому-то было грустно и одиноко, печка служила первой утешительницей. Пришел домой – а она на тебя теплом дышит, и голоса родные слышны. И всё, наверное, будет хорошо. Немножко подтапливали даже летом. Ленинград – это вам не Сочи. Дождливые, серые, холодные дни, довольно часто случались и летом. Печка знала немало секретов, высушила немало слез и, самое главное, – она молчала. В общем, печь в доме любили и уважали. Как без неё?