Вопреки проведенному в дороге долгому дню, Нэйлер не испытывал ни голода, ни жажды. Приговор сполна заменял ему потребность в еде и пище. Сидя за столом полковника, он перечитал снова. «Отсечение головы от туловища… на открытой улице перед Уайтхоллом». Эти слова до сих пор повергали в трепет. Он раздвинул полы куртки, расстегнул рубашку и наклонил голову, чтобы снять кожаный шнурок, висевший у него на шее последние одиннадцать лет. К шнурку был прикреплен маленький мешочек. В нем хранился крохотный лоскут окровавленной материи. Он покрутил его в пальцах.
Он помнил о том дне в середине зимы все: как вышел на рассвете из Эссекс-хауса, студеный ветер с Темзы, дующий по Стрэнду мимо больших домов, выходивших к реке задами, ощущение старого армейского ножа и пистолета, спрятанных под плащом. Все казалось ему нереальным. Отрубить голову помазанному Богом королю? Невозможно. Варварство. Святотатство. Армия никогда такого не допустит. Или это остановит генерал Фэрфакс, командующий войсками Парламента, или тысячи затаившихся в городе роялистов поднимутся, чтобы предотвратить преступление. Он, к примеру, был готов, если прикажут, отдать жизнь ради спасения суверена.
Потом он свернул у Чаринг-кросс к Уайтхоллу, и надежды его развеялись. Толпа на Кинг-стрит собралась достаточно большая, сотен пять или шесть, чтобы затеять беспорядки. Но солдат было больше – тысяча с лишним. Пикинеры вытянулись шеренгами плечо к плечу, оттесняя народ, затем кавалерия построилась в середине широкого проезда, готовая пресечь любые попытки подобраться к эшафоту. Сколоченный из досок помост, обтянутый черной тканью, примыкал к боковой стене Банкетного дома. Со стороны улицы лестницы не было. Попасть на помост можно было только через верхнее окно. Чей-то организованный ум, ум военного человека, очень тщательно все продумал.
Нэйлер протиснулся сквозь толпу. Праздничной атмосферы, свойственной публичным казням, не чувствовалось. Даже левеллеры, эти самые оголтелые из республиканцев, узнаваемые по лентам цвета морской волны, прикрепленным к плащам и шляпам, в кои веки держали рот на замке. Он прокладывал себе дорогу сквозь молчаливую массу людей, вдоль стены, отделяющей Уайтхолл от тильтярда. Люди стояли на ней, чтобы лучше видеть, или сидели на краю, свесив ноги. Нэйлер заметил прогал, потребовал его пропустить, а когда никто не подвинулся, ухватил ближайшего человека за ноги, угрожая стащить его на землю, если ему не дадут места. У него была внешность борца. Они потеснились.
Стоя на парапете, он мог прекрасно видеть все поверх голов зрителей и солдат. До эшафота было ярдов тридцать. Бо́льшая часть окон Банкетного дома была заколочена, но одно на втором этаже служило выходом на помост. Время от времени офицер появлялся из него и делал обход, озирая сцену, затем прятался от холода, закрывая за собой окно. В середине платформы виднелись пять небольших предметов, и Нэйлер не сразу сообразил, для чего они. Один представлял собой очень низкую деревянную колоду, высотой едва ли с ладонь мужской руки, с железными обручами на концах и еще парой обручей, расположенных немного дальше. Эта штука явно приготовлена на случай, если король попытается сопротивляться или воззвать к толпе. Тогда его скуют по рукам и ногам и отрубят у лежачего голову. Снова работа предусмотрительного штабного ума. Варварство.
С наступлением дня теплее не стало. Солнце, способное смягчить колючий мороз, не показывалось, зато время от времени налетал снежный заряд, а нависающее небо было таким серым, что все дома казались бесцветными. Само время словно замерзло. Нэйлеру пришлось засунуть руки в карманы и притоптывать, чтобы ноги не онемели. Наконец в полумиле к югу колокол аббатства пробил девять часов. Старая рана в бедре болела так, как если бы кость скребли ножом. Голова у него сделалась пустой, как небо, – остались только боль в ноге, холод и ужас. Прошел еще час. Он насчитал десять ударов колокола, вскоре после чего послышался отдаленный барабанный бой, доносившийся откуда-то сзади, со стороны парка Сент-Джеймс. То был размеренный похоронный ритм. Спустя несколько минут он прекратился.
Нэйлер посмотрел направо, на ворота Холбейн. Поверх их арки крытый переход вел через улицу к Банкетному дому. За разделенными поперечиной окнами появились фигуры: сначала солдаты, за ними невысокий со знакомым профилем мужчина, который обернулся на миг, окинув взглядом толпу и эшафот, следом пара священников и, наконец, опять солдаты. В тот момент, когда он его узнал, весь воздух словно покинул тело Нэйлера. Мгновение спустя процессия скрылась. Но другие тоже ее видели, и из уст в уста передавали: «Он здесь!»
Но ничего так и не происходило. Пробило одиннадцать. Двенадцать. С каждой утекающей минутой надежды Нэйлера оживали. Слухи о причинах отсрочки бурлили в толпе. Говорили, что Палата общин ведет прямо сейчас дебаты и отменяет приговор, что король согласился отречься в пользу сына, что голландцы предложили уплатить полмиллиона фунтов в обмен на помилование. Нэйлер пытался не думать о том, что происходит в голове у короля, сидящего в Банкетном доме. Само по себе омерзительно отрубать человеку голову, но куда более жестоко затягивать агонию.
Наступил и миновал час дня, затем, незадолго до двух, началось шевеление. Открылось окно, через него просочилась цепочка солдат с офицерами, следом показались палач и его помощник, облаченные в длинные черные плащи из шерсти и черные штаны. Лица их были спрятаны за черными масками в окружении плохо сидящих седых париков и фальшивых бород. Тот, что пониже, нес топор, положив длинную рукоять на широкое плечо. За ним появился епископ с раскрытым молитвенником.
Король выступил из окна последним – хрупкая фигура с непокрытой головой, ростом всего пять футов и три дюйма. Но держался он даже в эти последние минуты в привычной своей манере – так, что его можно было принять за великана. Король направился прямиком к низкой колоде, и было очевидно, что он выговаривает офицерам за это оскорбление его достоинства: ведь ему придется умереть, лежа на животе. Те переглянулись и покачали головами. Король повернулся к ним спиной. Достав из-под плаща клочок бумаги, он подошел к переднему краю эшафота. Обвел взглядом пехотинцев, кавалеристов и толпу за ними. Видимо, Карл понял, что слов его никто не услышит, поэтому вернулся на прежнее место и зачитал свою речь перед офицерами. Нэйлер ничего не разобрал, но на следующий день отпечатанную речь можно было купить на половине лондонских улиц. «Если бы я позволил себе вступить на путь произвола, меняя все законы силой меча, то не стоял бы сейчас здесь. И потому говорю вам (и надеюсь, что Бог не взыщет с вас), что я мученик народа…»
Король расстегнул плащ и скинул его, потом снял кафтан и передал епископу вкупе с каким-то блестящим украшением. Стоя на лютом холоде в белой рубашке, он убирал длинные волосы под шапку. И не дрожал. Он сказал что-то палачу и протестующе указал на колоду, пожал плечами, опустился на колени, затем растянулся во весь рост, повозившись, пока не пристроил шею поудобнее на плахе. Вытянул руки за спину. Палач расставил пошире ноги и как мог высоко занес топор над плечом. Прошло несколько мгновений, затем король сделал руками жест, грациозно выбросив их, словно собирался нырнуть, и лезвие опустилось с такой силой, что в тишине звук удара разнесся по всему Уайтхоллу.
Кровь хлынула из рассеченного туловища. Стоявшие вблизи солдаты подались в стороны, чтобы уклониться от кровавого фонтана. Наконец поток превратился в ровную струйку, словно из откупоренной бочки. Палач, все еще держа топор, поднял голову за волосы, вышел вперед и показал лицо короля толпе. Он выкрикнул что-то, но слова потонули в могучем реве зрителей, в котором смешались возбуждение, ужас и отчаяние. Некоторые из собравшихся ринулись вперед, через строй пикинеров, которые повернулись, чтобы поглазеть на зрелище, и заметались между кавалеристами. Нэйлер спрыгнул со стены и устремился через Уайтхолл за ними.
