Я стала, запинаясь, рассказывать, что он не понимает, что все изменится, он поправится и мы вместе это переживем. Я говорила громко, бегло, сама не веря в то, что говорю.

– Пошла вон! – заорал он на меня, -Пошла вон отсюда и никогда не приходи сюда!

Он потянулся рукой к тумбочке и швырнул в меня апельсином. Апельсин попал мне в плечо. Я схватилась за подбитое место, расплакалась и убежала.

Через день он позвонил.

– Прости. Я сам не свой. Подумай, правда ты сможешь со мной? Зачем тебе это?

– Я люблю тебя, – ответила я – всё будет хорошо!

Но до «хорошо» было ещё ой-ёй как далеко. Виделось только «очень плохо»!

Дни летели. Олега выписали из больницы, и он теперь был дома. Мы с семьей старались планировать время так, чтоб рядом с ним кто-то всегда находился. Я научилась справляться с клизмами и утками, менять постель под лежачим больным. Я кормила его с ложечки, а потом он и сам уже стал лежа управляться с тарелкой и приборами. Спали на деревянной доске – чтоб не гнулась спина. В общем, привыкали к новым правилам.

Сессию я сдала легко – хорошо, что успела почти все подготовить заранее. Теперь наступал новый этап – пришла пора принимать решение, как дальше лечить Олега. Нужно было вместо тех клепок, что поставили ему в позвонки, вставить новые пластины или делать операцию на позвонки и ставить другие пластины и сшивать поврежденные нервы. Вопрос был только в том, что в первом варианте он остается инвалидом, во втором – есть шанс поставить его на ноги. Но эти операции делают только в Новосибирске и запись туда, понятно, за год, а то и больше, да и денег стоит немыслимых.

Брать штурмом наше здравоохранение – дело заведомо пропащее. Каждый, кто хоть раз обращался к государственным учреждениям с подобным вопросом, думаю, понимает. Меня даже не стали слушать. Направление даёт одно учреждение, оплачивает операцию другое, оплачивает билеты на операцию – третье, а оплачивает и дает разрешение на сопровождающего – четвертое. И сроки и порядки у них – всё разное. Сколько сил и нервов потрачено, сколько слез пролито – не сосчитать. Приходилось умолять, угрожать. Сколько нервных срывов было, сколько отчаяния. Опускались руки.

Один раз я даже легла на пороге и сказала, что не уйду и вызову телевидение, пусть знают, до чего довели человека. Они посмеялись. Но когда я легла на пол и пролежала на полу часа четыре, а был уже вечер – они притихли и пригласили на беседу. После нескольких месяцев борьбы за право на операцию, нам назначили дату и выдали долгожданные билеты. Произошло это быстро: днем сказали зайти в пять часов, а когда я пришла, дали в руки билет и сказали, что вылет утром. Если не могу – пишите отказ. Вариантов нет!

Вечером, когда я примчалась домой счастливая, с направлением на операцию я оттараторила все домашним, они поздравили и даже не поняли, что я уезжаю. Когда я ринулась собирать чемодан, они стали присматриваться к происходящему. И только рано утром, когда за нами приехала скорая, чтобы доставить на самолет, мама вышла провожать меня и расплакалась. И тут я тоже поняла – я уезжаю навсегда! Уезжаю из дома! Где я росла и жила всё это время, всю свою жизнь. Тут, в Магадане вся моя жизнь, мои друзья, мои воспоминания. Тут остается вся моя семья – а я еду одна, на последние деньги неведомо куда и насколько и непонятно чем всё закончится и закончится ли вообще! Это был конец, конец моей старой жизни.

Тысячи километров дороги, тюки, носилки с мужем, бессонные ночи и ненавистный доширак вместо еды – эта каторга продолжалась несколько месяцев. В Академгородке мы встретили праздник. Операция была назначена на 8 марта. Так праздник я ещё никогда не отмечала. Проснувшись с утра, я помчалась в клинику, чтоб сказать пару слов мужу перед такой важной операцией. Оказалось, что я опоздала, и его уже отвезли готовиться.

Побродив по холлу, дергая всех проходящих врачей, я наткнулась на нашего доктора, который в приказном порядке отправил меня домой.

– Операция будет идти часов 9-10, ни меньше. Да и потом его в палату не сразу привезут, так что делать тут нечего!

Прямой дорогой я отправилась в храм, попросила Бога об удачной операции, помолилась и отправилась домой.

Ни есть, ни спать, ни разговаривать я, конечно, в этот день не могла. Кое-как пережив ночь, я встала пораньше, и уже к 7 утра была в больнице.

Взлетев по ступеням, я ворвалась в палату и увидела его. Олег спал. Он был такой бледный и худой, как загнанный зверек. Подойдя к кровати, я тихонько поцеловала его, взяла его руку и не отпускала её больше до вечера.

Надо сказать, что именно в этом месте, глядя на парализованных людей, на всю безысходность ситуаций, когда в один момент ломается вся жизнь и судьба человека, выслушав тысячи историй о трагедиях – я переоценила и свою жизнь. У меня в один момент поменялись приоритеты и я поняла, что нет ничего ценнее, чем человеческая жизнь. Такая хрупкая, нестабильная, которая может закончиться совершенно внезапно – из-за упавшего дерева, или перебегающей дорогу собаки, или ещё из-за какой-нибудь ерунды. И только близкие будут с нами рядом, только любовь может помочь выдержать все эти испытания, дать сил пережить, выжить, встать на ноги после случившегося.

Расскажу один случай. Уж очень он мне запомнился и по прошествии многих лет так и не выходит из моей головы. В этом самом Академгородке я познакомилась с одним мужчиной, он лежал в одной палате с моим мужем. Николай был неходячим после автоаварии. Он стал говорить мне о смерти. Спокойно так, без истерик и всхлипываний. Как будто это для него была мечта. Он ждал и хотел её.

Несколько лет до того он работал на севере – валил лес. Одно бревно упало ему на спину и полностью перебило позвоночник. Взрослый красивый и сильный мужик лежал на постели и не мог пошевелиться. Жена постоянно была с ним. Несколько лет она таскала его по врачам, выносила из-под него утки и тихо плакала, надеясь, что он когда-нибудь вылечится. Он знал, что этого не случится. Ему было тяжело смотреть на её муки, а иногда он и сам срывался, слезы жалости к себе накатывались на глаза. Он сглатывал и начинал неистово кричать на нее матом, да таким отборным, как будто во всем, что случилось с ним, виновата она и никто больше. В такие моменты все кто лежал в палате – а это человек 10-12 не меньше – старались отвернуться к стене и сделать вид, что они спят. Те, кто мог хоть как–то передвигаться, быстро выходили в коридор, и только я, опешивши, сидела и смотрела на него во все глаза. Пару раз досталось и мне, но я понимала, что это не со зла – это крик, душевная боль человека, и совсем не обижалась на него. Так мы и подружились.

С того разговора прошло уже много лет. А я всё еще помню его глаза – такие странные и страшные. Человек, который видел смерть и который не хочет больше жить.

– А зачем? – сказал он тогда, – всё я видел, вряд ли что-нибудь меня теперь удивит на свете белом. Так чего мучиться?

– А о жене вы подумали? – спросила я, – как же она?

– Ей только лучше. Таскается со мной, мучается. Погорюет немного, найдет другого и заживет спокойно. Женщины больше любят сострадание в себе, а не того, к кому сострадают.

Серьезная мысль для девушки в двадцать три года.

– Что мы любим? Идеализируем себя в своих же глазах? Ждем восхищения за то, что сами выбрали себе каторгу? Может, нужно быть эгоистами? Нужно любить только себя, жить только для себя, а все остальные пусть сами за себя отвечают?

Быть может, его жене и в правду было бы лучше уйти от него. Я думаю, он бы её не осудил. И она бы не мучилась столько лет. А может, надо было дать человеку умереть. Ведь он страдает, он мучается. Он не хочет жить, а его насильно заставляют, упрашивают, вытягивают. Но у него нет сил, он не видит смысла. Кем он останется потом, когда вылечится? Если вылечится! Калекой инвалидом, в лучшем случае. ЕМУ БОЛЬНО, СТРАШНО, НЕВОЗМОЖНО больше так жить. Так зачем мучать его??? И себя??? Ведь смерть – это его выбор. Да и она поплакала бы, погоревала – и стала жить дальше. Жить – не страдать. Быть может нашла бы себе другого мужчину, родила ребенка…