Врач в развевающемся на бегу халате велел мне лечь и делать что говорят. Отличное приветствие, скажу я вам. Он заявил всем, что кто-то уже подписал бумаги и мы опаздываем. Гордо продемонстрировал всем факс от журнала People[4], сказал, что поговорил с редакцией, сообщил о случившемся и теперь точно знает, что делать (выяснилось, что он сообщил им неверный диагноз, который они поспешили опубликовать). Он держал факс как талисман, как будто от того, что вся эта ерунда была напечатана на бумаге, она становилась правдой. Кстати, правды в этом не было ни капли. Господи, если бы он был прав.

Я взглянула на медсестру, которая таращилась на меня с таким же выражением абсолютного неверия, мол, этот врач – поразительный козел. Я осознавала, что вокруг творился настоящий бардак и мне надо было немедленно исправить ситуацию (независимо от того, есть у меня кровоизлияние или нет).

Сдаваться я не собиралась. По-прежнему стоя на каталке с голой задницей в разрезе больничной сорочки, я повернулась к врачу и заявила: «Вы уволены».

Он взвился: «Что? Вы не можете меня уволить!» И тут вмешалась медсестра: «Доктор, боюсь, она уже это сделала» – и приказала санитару отвезти меня обратно в палату.

Эта сообразительная женщина спасла мне жизнь, симпатичная блондинка за пятьдесят. Позже я осознала, что сама стану примерно такой же, ведь у нее хватило мужества проявить смелость и поступить по совести. Она выполняла свою работу, осознавая свои полномочия, зная, что решение принимать ей, и стояла на своем со всевозможным достоинством.

К этому моменту в неврологическое отделение ворвалась вся моя семья: мама, папа, сестра и мои братья – Майк и Патрик. Они были шокированы и сбиты с толку, поскольку им сказали, что я «спала, так что беспокоить не стоит». О том, что меня записали на диагностическую операцию на головном мозге, ни с кем не проконсультировавшись, им не сообщили.

В палате начался хаос. Вспыльчивый характер уже никто не контролировал. Уволенный врач по-прежнему сжимал в руках факс из журнала People. Мой старший брат Майк жаждал драки. Келли, которая сама была медсестрой, требовала медицинских фактов. Мои друзья, которые, приехав, решили взять на себя роль стражи, охраняли палату от тех, кому в ней находиться не следовало, и впускали тех, кому надо было войти.

Среди них была моя подруга Донна Чавус. Нам с Чавус довелось пережить массу чертовски интересных приключений, включая день, когда я стала знаменитой. Мы были в кино, а когда вышли, оказалось, что перед кинотеатром собралась толпа народу и никто не уходил. До нас долго доходило, что они смотрят на нас. Чавус прошептала мне: «Беги», и мы побежали. Бежали мы как воры среди ночи, и да, толпа неслась за нами. Мы все бежали и бежали по улицам, мимо потока машин, в итоге влетели в ресторан, прямиком в кухню, и забились под разделочный стол шеф-повара. Владелец, заперший за нами дверь, склонился и спросил, чем может быть нам полезен. Чавус заказала текилу, я – мартини. Владелец ресторана куда лучше нас понимал, что происходит, а потому спросил, где мы оставили машину, и отправил за ней официанта, помог нам выбраться среди всей этой шумихи и добраться домой. Мы с Чавус были партнерами по боевым искусствам и вечно наперегонки неслись на занятия, параллельно разговаривая по громкой связи, опаздывая в додзе[5] и отжимаясь на кулаках, чтобы нам позволили войти. Да, мы были удачливыми и веселились вовсю. Мы всегда заботились друг о друге.

Теперь она не отходила от меня ни днем ни ночью, спала в больничном кресле у окна. На всякий случай.

Моя мама была уверена, что никто не посмеет, как она выразилась, «тронуть ее ребенка». Ее все это выбило из колеи. Все «зашло слишком далеко, черт возьми». Ей было страшно. Страшно настолько, что она не двигалась, страшно настолько, что не осталось сил на ярость, на юмор, на слова. Так что она просто сидела за шторкой. И все. С сумочкой на коленях. Поджав губы – яростная, неподвижная, сильная, нервная. Она охраняла это место, и никто, вообще никто не смог бы добраться до меня без моего согласия.

Я попросила того суетливого врача объяснить мне, как производится предполагаемая операция на мозге. Он обиделся до глубины души. Снова помахал своим факсом – в который раз за пятнадцать минут. Он считал, что у нас нет на это времени, полагал, что мне и знать не надо. А вот я считала, что очень даже надо. По-моему, я заслуживала знать, как может повлиять на меня операция на мозге. Представьте себе.

«Вот вы обреете мне голову и срежете верхний слой кожи. Вы его просто откинете или совсем удалите? А кость, вы ее вынете? И куда поместите? В нашей стране случаются землетрясения; она пойдет на поднос или в стерильный контейнер? А что потом? Насколько большой кусок моей головы вы удалите? Вы будете резать сквозь нервы?» Я всегда была педантом, когда дело доходит до вопросов. Расспрашивала я медленно, вдумчиво и с той долей паники, которая показалась мне вполне логичной. Врач был нетерпелив, раздражителен и считал мои вопросы банальными, пустой тратой времени. Я была уверена, что стоило потратить десять минут, чтобы узнать, где будет находиться мой мозг в процессе этой операции и после нее. Он же думал, что я придираюсь. Я поняла, что совершенно правильно его уволила.

Затем ко мне направили группу врачей, команду исследователей из неврологического отделения, которые рассказали мне обо всех доступных вариантах. Они спокойно объяснили, что есть еще один нейрохирург, но сегодня его нет на месте. Я спросила, можно ли поговорить с ним по телефону. Мне позволили. Руководитель группы, доктор Майкл Лоутон, объяснил, что, если ждать конкретно этого нейрохирурга, придется отложить операцию еще на день, поскольку тому придется прилететь в город. Я попыталась уточнить свои шансы. Что может случиться? Сколько еще крови поступит в мой мозг за эти двадцать четыре часа? Какой ущерб это может нанести? Я умру или просто потеряю некоторую чувствительность? Если так, то какую? Можно ли будет ее восстановить? Об этих нюансах так мало известно, что даже в лучшие времена сложно получить четкий ответ – даже если у вас нет кровоизлияния в мозг, даже если вы не напуганы. Я решила дождаться этого доктора.

На следующее утро этот бриллиант нейрохирургии вошел в мою жизнь. Он поговорил со мной и моей семьей о сравнительно новом методе, когда камера погружается в бедренную артерию в верхней части ноги и в передней части таза. Камера эта проходит через все тело вверх до самой головы и показывает, что к чему.

Этот вариант казался настолько приятнее, чем половина головы на подносе, что его мы и выбрали. Вот только причину кровоизлияния так и не нашли.

Незадолго до этого фиаско я пережила еще одно. Я была на осмотре груди, после которого мне позвонил врач и сказал, что ему надо приехать ко мне домой – поговорить.

Подобные фразы никогда не предвещают ничего хорошего. Целый день я ждала новой катастрофы. Разумеется, он сказал, что обнаружил опухоль, причем большую, которая может оказаться злокачественной и прорваться наружу и за которой они будут наблюдать, пока я решу, сколько еще от меня можно отрезать. Я ответила спокойно (я же готовилась к этому моменту весь день!): «Ну, раз это рак, отрезайте обе груди». За эту фразу я должна была получить «Оскар».

Врач ответил: «Будь у меня больше таких пациенток, как вы, больше женщин остались бы в живых».

К счастью, та опухоль хоть и была гигантской, больше, чем моя грудь, оказалась доброкачественной. К несчастью, у меня нашли по опухоли в каждой груди, что потребовало серьезного хирургического вмешательства и кое-каких структурных изменений.

И вот я приходила в себя, лежать на боку стало уже не так больно. Никто, включая меня, и не подумал упомянуть об этом случае перед предстоящей процедурой, да и полное обследование я тоже не проходила. Оказалось, что, когда я лежу в этом положении, кровь собирается в одной части головы. Врачей это приводило в недоумение, поскольку они не понимали, что является источником кровоизлияния.