Соловьев полагал, что такой синтез двух верховных властей сможет обеспечить христианизацию всего мира и установление вечных благ и глубинных духовных отношений между всеми странами и народами.
А другим «мечтательным» действием философа стало его обращение к императору Александру III о прощении убийц его отца. Этот призыв оказался почти совершенно единомысленным с нравоучениями Льва Толстого о непротивлении злу силой. И он едва не дословно совпадал с его письмом к царю.
Получалось, что главные светочи русской просвещенной общественности напрямую заявляли о всепрощении. О признании едва не святости поступков террористов, а фактически о полной капитуляции власти перед ними. То есть перед неограниченным правом бомбы и револьвера. Так что же с этим обществом, что ли, императору следовало бы идти на соглашение, жертвуя законным порядком в стране?
А ведь имея в виду Толстого и Соловьева нужно понимать, что в этом случае речь шла о людях, которые признавались подлинными вершинами русской гуманистической мысли. А что было чуть ниже этих «вершин»? А там была столичная элита, которая ко времени высшей фазы разгула терроризма совершенно утратила не только контроль за жизнью страны, но и способность мыслить трезво и решительно. Вышеприведенные слова о «банкротстве Петербурга» относились именно к этим людям. Это очень меткое наблюдение и не менее меткое высказывание были совершенно справедливы по отношению к веку Александра III…
Но разве только к нему? Ведь все мы хорошо помним, что даже и при поздней советской власти происходило почти точно то же самое. А именно – чем выше был властный этаж, тем хуже оказывался образовательный и творческий уровень кадров. Талантливые люди с низов населения на эти этажи попадали достаточно редко и с немалым трудом. Стареющей и стагнирующей власти «нужны были не таланты, а лояльности». Это слова современного политолога Сергея Волкова. И они справедливы не только для позднего советского периода нашей истории и не только для правления Царя-Освободителя, но, к сожалению, и для царствования Николая II. Ни императорский двор – ни вся столичная элита в те времена не явили стране ни мудрости, ни решительности.
А ведь вся здравомыслящая и законопослушная Россия к моменту восшествия на престол Александра III ждала от власти именно этого – твердого и решительного наведения порядка в стране, уставшей и от реформы и от террора. Население желало спокойствия жизни и её устойчивости и всем видного и понятного её хозяйственного продвижения.
Всего этого ждали, конечно, не от столичных элитариев, а от Государства и в первую очередь от Государя.
При Александре II ни такой смелости – ни такой решимости не случилось, и многие россияне сожалели об этом. И сознавали, сколь самоубийственным может стать путь соглашательства и капитуляции, к которому призывали «светила русского гуманизма». Может быть, особо точно об этом в своё время высказался весьма близкий ко Двору князь И. Д. Жевазов: «Императорское правительство честно и благородно насколько умело и могло, отбивало поклоны и атаки революционеров и стремилось предотвратить гибель России. Кто же виноват, что глупое общество с писателями во главе не понимало положения вещей и поддерживало не правительство, а революционеров?!»
Увы, среди этих самых «непонимающих» были и многие (если не большинство) флагманы русского крупного предпринимательства. Хорошо известно, что, например, Мамонтов, Морозов, Хлудов и своим сочувствием, и своими средствами почти открыто поддерживали революционеров. То есть против законного правительства фактически почти едино с революционерами выступала и предпринимательская элита России. И в её числе оказывались и многие крупные предприниматели-старообрядцы, чьи деньги тоже ощутимо потрудились для расшатывания, а потом и разрушения империи. Как нам сегодня оценить этот путь, избранный предпринимательской элитой? Едва ли это было их строго осознанным выбором, то есть полным идейным согласием с террористами и социал-демократами. Скорей это было плохо скрываемым желанием напрямую прийти к власти. К непосредственному участию в ней. А может быть и не вполне осознаваемое желание как-то мощно, неординарно и судьбоносно проявить себя, дать выход своему куражу, своей (почти разинской или пугачевской) энергии?
Но, так или иначе, а необузданные террористы, великие гуманисты и видные предприниматели фактически оказывались по одну сторону баррикады. И это совершенно неформальное, но крайне опасное единство угрожало смести имперскую Россию со страниц истории.
В те дни государству и Государю как никогда требовались твердость и решительность. Смог ли их проявить новый правитель России? На это надеялись все реально мыслящие люди страны. И именно такую надежду очень ясно выразил К. П. Победоносцев: «…история свидетельствует, что самые существенные плодотворные для народа и самые прочные меры и преобразования исходят от центральной воли государственных людей или от меньшинства просветленного высшей идеей и глубоким знанием».
Может быть, ещё ясней и выразительней впоследствии писал об этом Н. А. Бердяев, уже располагавший горьким опытом русских революций: «Государство должно стать внутренней силой русского народа, его собственной положительной мощью, его орудием, а не внешним над ним началом, не господином его».
И, продолжая эту мысль, философ пояснил, что для такой страны как Россия слишком мало будет одного «того что было». Он подчеркивал, что «охранители всегда мало верят в то, что охраняют. Истина же вера есть лишь у свободных».
Мы полагаем, что здравомыслящее общество и ждало именно смелого и искреннего творчества. Творчества со свойственной русским людям надеждой. И Бердяев опять же особо подчеркивает такое качество русского народа: «Русский никогда не чувствует себя организатором. Он привык быть организуемым».
Стало ли при Александре III таким «организатором» русское государство, смогло ли оно быть «положительной мощью русского народа» и олицетворением «смелого и искреннего творчества»?
Мы полагаем, что царствование Александра III смогло продемонстрировать эти способности уже с самых своих первых дней. М. Н. Катков об этом сказал с изумительной точностью, что «правительство вернулось. Что отличительной чертой правительственной политики сделались связность и последовательность основных мероприятий, твердое проведение их в жизнь».
Уже сама решительная непримиримость императора к террористам, уже их неуклонное преследование и уже само появление «Положения о мерах при охране государственного порядка и общественного спокойствия» ясно сказали об этом. «Временные правила», очевидно, явились лучшим ответом на разгул террора и смятение населения, лучшей реакцией смелой и решительной государственной самообороны. Беззаконность пресекалась сразу и бесспорно.
А что касается «светил русской гуманистической мысли», то здесь лучшей иллюстрацией царского отношения к ней может стать «вопрос Льва Толстого», возникший у придворных. Царское окружение, а особенно придворная элита настойчиво склоняли Александра III вызвать во дворец графа Толстого за его вызывающее поведение. Тем более что и сам классик желал встречи с императором и даже досадовал, что его «не призывают к ответу!».
Но император спокойно ответил своим советчикам: «Пока я царь, Толстого не тронут!» Этим самым он ясно показал, что не станет обращать строго внимания на идеалистические заблуждения великого писателя. (Его талант выше его заблуждений!) И одновременно нежеланием такой встречи царь не менее ясно показал, что в этом мире каждому нужно заниматься своим делом. Императору – своим, писателю – своим. И что вопросы творческих исканий Льва Толстого не могут быть равными вопросам императорской компетенции.
Новый император своим решительным отказом от встречи с самым признаваемым русским писателем отнюдь не проявил высокомерия или глубокой отчужденности от мыслей и чувств интеллигенции, а скорей проявил обостренное чувство личной ответственности и присущий ему здравый смысл. Очевидно, царь не обязан углубляться в анализ высоких гуманистических подходов к преступлению и наказанию, а обязан исходить из норм законности и государственной целесообразности. Современники нередко подмечали известную негибкость его мышления и случавшуюся неготовность к компромиссам, но никто не отрицал его государственного здравомыслия.
