Такой фотовыставкой свадебной церемонии была орнаментирована супружеская спальня, как бы косвенно напоминая: «Вот, мол, мы в законном браке, не забывай об этом, милый».

А у Тамары тоже было много фоток, засунутых за стекла книжных стеллажей. Полинявших, черно-белых, очень старых по качеству и юных по изображенным на них лицам. Было только одна их с Вадимом общая фотография, где с трудом угадывался генерал-майор КГБ, а в то время студент юрфака, и тоненькая лохматая девочка, прикуривавшая у него папиросу. Он сидит спиной к объективу, за ее плечами угадываются очертания Сулахат – той женщины, которая так и лежит на спине за домбайским ледником. Это было их первое восхождение.

Категория 2Б, и оба получали первое альпинистское крещение – значок альпиниста.

Тамара пошлепала на кухню и оттуда закричала:

– Ужинать будешь?

Он, улыбаясь, пошел вслед за ней и засмеялся:

– Томка, так и говори, макароны хочешь? Хочу, конечно. Я ведь обожаю твои макароны!

Если речь шла об ужине, Тамара пользовалась исключительно макаронами – простыми советскими на вес, завернутыми в серую бумагу. Таких макарон еще днем с огнем надо было бы поискать в наше время импортного изобилия, но Тамара Петровна покупала их много лет во дворе в лавке, как по старинке она звала дворовый магазин. По утрам была неизменная яичница, а обеды не существовали попросту, на случай прихода Вадима предлагалась баночка шпрот или бутерброды с сыром.

Вадим знал, насколько она неприхотлива, и временами сердился на нее.

– Тома, что это такое?

– Как что? Вадик, это свечи. У меня лампа перегорела, хорошо, в шкафу нашла две свечки.

– Ты читаешь при свечах?! С твоей-то глаукомой? – возмущался Вадим – Завтра поедем выбирать торшер.

– Вадюша, не придумывай, мне ничего не надо.

– Томка, скажи, а почему мы не поженились с тобой сразу после второго курса? Ведь уже с того времени мы были практически неразлучны.

Томка затянулась толстой беломориной и прищурившись, стараясь спрятать улыбку, глядя на него, сказала:

– А оттого, Вадюша, что у нас с тобой не было сексуального влечения друг к другу.

«Сексуального» она произнесла, как говорили слова «фен», «крем», «секс» старые москвичи.

– Тебе всегда нравились грудастые блондинки с широкими бедрами. Правда, ты ни с одной из них не знал, что делать, когда вылезал из постели.

Она по-доброму рассмеялась. Вадим подошел к креслу, встал на одно колено, взял ее руки, прижал к губам и сказал:

– Томка, как же я тебя люблю!

Безусловно, если бы этот брак состоялся, это был бы брак по духовному расчету. Они были друг для друга самыми лучшими – близкими и понимающими с полуслова собеседниками. Слушателями и говорящими.

В жизни трудно приходит осознание, что главная роль не твоя. Что ты закадровый персонаж, не выведенный автором на передний план. Так было у меня. Когда во втором классе в буфете какой-то старшеклассник крикнул:

– А ты, хромая, чего тоже в очереди стоишь?

Я оглянулась, но никого, кто был бы похож на хромого, сзади меня не было, там вообще никого не было. Я стояла последняя. Я снова посмотрела на парня. Но он уже не смотрел на меня, а шептался с какими-то своими, видимо, одноклассницами.

Через некоторое время я забыла об этом. Перед Новым годом наш класс решили вывести в лыжный поход в Тимирязевский парк. И учительница Нина Ивановна на уроке рассказывала, где мы собираемся, надо взять термосы и сладкое.

– А ты, Машенька, – ласково обратилась она ко мне, – можешь так прийти к нам. Без всяких лыж. Будем пить чай в лесу и покормим белок.

Я так изумилась: «Почему мне не надо на лыжах?» Дома спросила маму. Дядя Боря, который в этот момент говорил по телефону, услышал мой вопрос и заспешил попрощаться, положил трубку и сказал маме:

– Можно я?

Но мать, не обращая на него внимания, не отрывая накрашенного глаза от зеркала, продолжала старательно накладывать тушь на ресницы, спокойно ответила:

– А как ты себе представляешь катание на лыжах с твоей ногой?

– А что у меня с ногой? – в испуге я опустила глаза на кончике своих тапочек.

– Что у меня с ногой? – повторила я требовательно, разглядывая свои тонкие ножки в области икр.

– Ну как что? Что? Заладила, как маленькая, что, что… – проворчала мать.

Дядя Боря попытался отвлечь меня:

– Машка, там мультики начинаются.

Но я не могла оторвать глаз от материнского лица. Я понимала, что она знает какую-то жуткую тайну про мои ноги. И скрывает ее от меня.

Николашу, а в те школьные годы он был просто Колька, я полюбила, вероятно, за то, что он не замечал моей ущербности, или делал вид, что не замечал. Может, ему нравилось, что я слабая и беспомощная – вся такая недоразвитая, без девичьих округлых форм. Он все время старался меня защитить, хотя, в общем-то, мне не угрожала никакая опасность. Но он чувствовал себя Гераклом рядом со мной.

Я наливала розовое сливовое вино, а Николаша озирался по сторонам, неуверенно и боязливо.

– Да, мать… Ну ты живешь, однако… Хорошо-о, – продолжая обводить взглядом столовую, протянул он. – Где же ты нашла…? То есть я хотел сказать… – осекся он под моим строгим взглядом – где вы познакомились с супругом? – в очередной раз спросил он, разглядывая фотографии на стене, где Вадим Валерьевич в парадной форме на награждении – седой, опирается на палку, и ему пожимает руку президент, который выглядит юношей рядом с ним. За их спиной выстроился военно-морской хор и Вадим Валерьевич – большой, красивый, очень неторопливый, уверенный, видно, что привыкший к высокому вниманию.

– Я переводила документы для его отдела, – ответила я тоном, исключающим дальнейшие расспросы.

– «И муж в сраженьях изувечен, и нас за то ласкает двор…» – начал острить Николаша.

– Прекрати! – взвизгнула я. – Вадим Валерьевич – изувечен. Да! Он с самого начала был в Афгане. С начала, понимаешь? Ты даже не представляешь себе, что такое гражданская война! Какой это ужас! Был ранен, у него протез… и остался до вывода войск.

– Вы давно женаты? – не унимался он.

– Давно, – вяло, эхом откликнулась я.

– Покажи фотки! – вдруг попросил неожиданно он. Сначала я замялась, а потом вспомнила о замечательной прошлогодней поездке по Франции, где месяц я прожила с детьми в Грюиссане – пограничной зоне между Испанией и Францией. А потом к нам прилетели Марианна и Вадим Валерьевич, и мы поехали осматривать центральную Францию, замки Луары. Для меня это было двойное наслаждение – культура и язык переплетались в необременительную и яркую полуработу – полуотдых. Николаша не переставал причмокивать, качать головой и через фотку вставлять недвусмысленные восклицания. Меня много снимали и Марьяша, и Вадик. В то лето я и правда была очень хороша – загорелая, счастливая, вполне естественно воспринималась как мать Гриши и Темочки. Одну фотографию, где я в лучах заката, а оттого слегка в полумраке мое лицо, сижу на веранде казино в Монако, за моей спиной переливается неоновый щит «Гранд Монако», Николаша рассматривал долго, а потом стал вдруг засовывать пальцы за прозрачную пленку – конвертик в надежде вытащить фотографию наружу.

– Эту я беру себе, – довольно приговаривал он, продолжая манипуляции над фотоальбомом.

Меня в очередной раз поразила его невоспитанность и какая-то пошлая манера выражать свои мысли разными звуками и жестами, а уж с альбомом и вообще выглядело некрасиво.

– Постой, Николаша, не надо, я тебе сделаю. Не разоряй альбом.

– Ага, знаю я вас – сделаешь ты, конечно! Ты вон, хвост трубой и снова улетишь по своим Парижам.

– Николаша, мы не были в Париже, – мягко поправила я его.

– А-а, все одно ваша заграница.

Мне стало так неловко и стыдно за его серость, я поспешила помочь ему с фотографией и спросила:

– На что она тебе?

– Как на что? – Николаша вскинул брови, уставившись на меня. Глаза у него по-прежнему были прекрасные. У меня, как в школе, сразу потянуло где-то в области живота. Но внешность у него явно не дотягивала до мозгов. – Буду на тебя смотреть, на свою первую… – он осекся, видимо, хотел добавить «и единственную», но, секунду промолчав, закончил, – любовь.