Но мама не унималась:
– Смотри, какая миленькая… Давайте выроем для неё могилку, где-нибудь вон там, а потом все вместе принесём туда цветы!
В итоге все так и поступили. Зачем – я не понимала, хоть тресни. Что взрослые, что дети в один голос всхлипывали, жалея «бедную птичку», и без всякой жалости выдёргивали с корнями цветы на газонах вокруг.
– Какие красивые цветочки! Пускай птичка порадуется! – причитали эти люди так, будто все разом сошли с ума.
За оградой с надписью «По газонам не ходить!» они вырыли ямку, похоронили птицу, воткнули сверху палочку от мороженого из соседней урны – и завалили могилку трупиками погибших цветов.
– Как печально, Кэйко, правда? Бедная птичка, скажи? – твердила мама как заведённая, но ни капли жалости я в себе так и не ощутила.
Похожие ситуации повторялись снова и снова. Когда я только пошла в первый класс, на уроке физкультуры двое мальчишек сцепились в драке, поднялся жуткий переполох.
– Позовите учителя! – завизжали все вокруг. – Остановите их кто-нибудь!
«Ага! – догадалась я. – Так значит, их надо остановить?»
Рядом оказался ящик с пожарным инструментом, я открыла его, достала совковую лопату, подбежала к дерущимся и огрела кого-то из них по голове.
Раздался жуткий крик, пацан схватился за голову и рухнул наземь. Убедившись, что он затих, я развернулась, чтобы унять его соперника, и уже замахнулась лопатой снова, но девчонки вокруг завизжали навзрыд:
– Кэй-тян, стой! Прекрати!
Тут наконец прибежали учителя – и, обалдев от увиденного, потребовали от меня объяснений.
– Все кричали «остановите их», – пожала я плечами. – Ну, я и остановила. Самым быстрым способом.
В полном замешательстве учителя принялись сконфуженно повторять, что насилие – это не способ.
– Но все же хотели, чтобы Аóки с Ямадзáки перестали драться! Вот я и решила, что так-то уж точно их разниму, – объясняла я как можно вежливей, не понимая, за что на меня сердятся. Но в итоге маму вызвали на заседание педсовета.
Глядя, с каким серьёзным лицом мама кланяется каждому учителю – «Извините! Простите!», – я чувствовала, что мой поступок, наверно, и правда был чем-то непростительным, но почему – для меня оставалось загадкой.
Нечто похожее случилось и на другом уроке, когда учительница в классе вдруг забилась в истерике и начала, истошно воя, колотить журналом по столу.
– Сэнсэй, простите нас!
– Не надо, сэнсэй!
Мы умоляли всем классом, но она не унималась. И тогда, надеясь заставить её умолкнуть, я подбежала к ней и решительно сдёрнула с неё юбку вместе с трусиками. Молоденькая учительница ахнула и разрыдалась, но уже очень скоро затихла.
Прибежавшему на её вопли учителю из соседнего класса я объяснила, что видела по телевизору фильм, где со взрослой тёти, которая громко кричала, сняли одежду, и она тут же утихла; но, как я и боялась, без разборок не обошлось и на этот раз.
– Как же ты не понимаешь, Кэйко?! – в отчаянии шептала мама, обнимая меня по пути с того педсовета домой. Похоже, я опять облажалась, но как именно – снова не понимала, хоть тресни.
Родители хватались за голову, не зная, что со мной делать, но продолжали меня любить. Я же вовсе не хотела, чтобы они огорчались и извинялись за меня перед белым светом, и потому решила не высказывать ничего резкого за пределами родного дома. Начала подражать другим, делать то, что мне говорят, – в общем, напрочь запретила себе проявлять какую-либо инициативу.
Заметив, что я перестала нести что в голову взбредёт и своевольничать, взрослые, похоже, вздохнули спокойно.
К старшим классам я превратилась в такую тихоню, что это уже стало проблемой само по себе. Для меня же молчание было спасением, идеальным ноу-хау, помогавшим пробираться по жизни. «Заводи больше друзей! Играй с ними чаще на улице!» – советовала мне классная в дневнике, но я продолжала гнуть свою линию и раскрывала рот лишь по крайней необходимости.
Моя сестрица двумя годами младше была «обычным» ребёнком. Но почему-то не отдалилась от меня, а наоборот, здорово ко мне привязалась. Когда мать распекала её за те «обычные» провинности, которые мне прощались, я подходила и спрашивала: «Мама, почему ты злишься?» От этих вопросов мама переставала ругаться, а сестра, видно, думала, что я таким образом её покрываю, и всякий раз потом говорила «спасибо». А ещё я частенько отдавала ей свои конфеты или игрушки, поскольку была к ним равнодушна. Вот она и ходила повсюду за мной, как приклеенная.
Родители меня любили, берегли – и потому переживали за мою психику с утра до вечера. Однажды я подслушала, как они совещались по мою душу:
– Что же делать? Может, ещё поправится?
«Вот как? – помню, подумала я тогда. – То есть внутри меня нужно что-то поправить?»
А затем меня долго везли на папиной машине в другой город на консультацию. Доктор сперва заподозрил семейный разлад, но при виде спокойного, солидного папы – служителя банка и робкой, но ласковой мамы, а также любящей младшей сестры проникся ко всем нам симпатией.
– Ну что ж! Окружите её заботой и лаской, а там и понаблюдаем, что дальше, – только и сказал он родителям на прощанье. Что звучало полной бессмыслицей: заботы и ласки дома мне и без его советов хватало.
В школе со мной никто не дружил, но никто меня и не обижал; так, не высовываясь и не болтая лишнего, я вполне успешно её закончила.
Да и в универе по большому счёту осталась такой же. Перемены обычно проводила одна, о личной жизни почти ни с кем не болтала. Мои рецидивы, которые всех так пугали, остались в детстве, но родители всё равно волновались, смогу ли я такая выжить в обществе самостоятельно.
«Я должна поправиться», – думала я, взрослея.
Магазинчик «Смайл-Март» возле станции Хииромáти открылся 1 мая 1998-го, едва я стала студенткой.
Хорошо помню, как наткнулась на него ещё до открытия. В универе нам задали посмотреть пьесу театра Но. Друзей у меня не водилось, домой я возвращалась одна – и, слегка заплутав, очутилась в деловом районе, где прежде никогда не бывала.
Внезапно я поняла, что вокруг – ни души. Я очутилась в пейзаже из белых офисных многоэтажек – опрятных и фальшивых, точно картонные макеты. В городе-призраке, состоящем из одних только зданий. Воскресный полдень – а в целом квартале, кроме меня, ни души…
Чувствуя, что меня уносит куда-то в иные миры, я ринулась на поиски метро. Наконец, заметив указатель «Подземка», я обрадовалась и побежала к нему. Но вдруг упёрлась взглядом в нечто вроде аквариума, под который переоборудовали весь первый этаж очередного белоснежного здания.
«„Смайл-Март“ на Хииромати! Скоро откроемся! Требуются работники!» – сообщал одинокий плакат на стеклянной стене. Больше – ни вывесок, ни надписей, ничего. Я вгляделась внутрь – никого; ремонт ещё не закончен, вдоль стен с обрывками полиэтилена тянутся голые белые полки. Просто не верилось, что этакая пустошь скоро превратится в магазин.
Денег, что мне присылали из дома, на жизнь хватало, но хотелось бы и самой подрабатывать. Я записала телефон с плаката, позвонила на следующий день. И после короткого собеседования меня тут же приняли на работу.
Обучение начиналось со следующей недели, и в назначенный час, когда я пришла сюда снова, аквариум уже чуть больше походил на магазин. Оформить успели только галантерейный стеллаж, на котором аккуратными рядами разложили носовые платки и всякую мелочовку.
Все, кого наняли на подработку, собрались в зале. Девчонка – с виду студентка вроде меня, паренёк, явно сменивший уже с десяток подработок как минимум, женщина постарше – как пить дать домохозяйка – и ещё человек пятнадцать разного возраста и манеры одеваться слонялись по магазину, не зная, куда себя деть.
Наконец появился наставник, выдал всем униформу. Нацепив фирменные курточки, мы привели себя в порядок согласно «образцам внешнего вида» на учебных плакатах. Все сняли часы и украшения, девушки подобрали волосы – и, как бы ни различались до этого, стали вдруг на одно лицо.
