Оказывается, перед первым сентября моя мама ходила в школу и просила, чтобы ВМ обязательно взяла меня к себе в группу. Мама! Сама!

* * *

Этот дневник больше не ведется. Ни почему.

* * *

«100 дней счастья»: Я люблю Юлю. Это моя новая репетиторша по инглишу.

На самом деле я не люблю Юлю. Она мне вообще никак. Главное, что не шепелявит и не морщится, когда я пробую составить фразу.

Юля — мамина старая подруга. В смысле давняя, она сама вроде не старая. Мне по сараю, если честно. Главное, чтобы мама больше не пыталась сама со мной заниматься английским. Она «ни разу не педагог». Антипедагог. Мне кажется, что, если бы у меня в жизни не было ВМ в школе и мамы-непедагога дома, я английский бы не ненавидела бы до такой тошноты. Только до тошноты поменьше.

В общем, в Юле самое главное, что она не орет. И что живет на другом конце Москвы.

Я люблю в метро ездить. Но мне почти некуда и не к кому. А теперь я вся такая деловая и в гмайле у меня свое расписание. И можно здесь тоже напоминалки ставить, в принципе. Но я и сама помню.

В общем, мой английский — это мое дело. Всё. Больше мама не скрипит и не лезет в мою учебу! Сама мне доверяет! Мы так решили.

А если написать сто записей с тегом «100 дней счастья», но в разные дни, это будет считаться флешмобом? Я жалею, что его бросила. Хочу, чтобы считалось.

* * *

«100 дней счастья»: Я ехала к Юле первый раз на занятия в легком метро. От нас до этого метро ехать час десять и по нему потом еще. Кажется, что вообще другой город, не Москва.

В вагон зашел клоун. То есть просто человек. С вешалкой. Я думала, что он будет продавать вешалки или пиджак на нее повесит. А он жонглировал. И гремел чем-то. Все на лязг оборачивались и потом на него смотрели. Там еще были шарики. Он их вынимал у пассажиров из-за уха.

А я стояла у дверей, потому что оттуда видно чужой район с высоты. Это легкое метро. Оно не под землей, а над. Рельсы на мосту все время. Мы летели.

Клоун подошел к моей двери и спрашивает: «Вам понравилось?»

Я говорю: «Да, но у меня денег нет».

А он говорит: «Не важно, главное, что вам понравилось».

И вынул у меня из-за уха шарик.

Я думала, он мне его подарит. Не подарил. У него лицо было мокрое от пота. И со шрамом. А он улыбался. Я не помню сейчас, кажется, шрам был на щеке. Клоунского грима не было. Но мне кажется, он был клоун, а не жонглер.

По инглишу (Юлиному!) надо составлять фразы со словарными выражениями. Пишу все фразы про клоуна. Как будто подписи к комиксу.

* * *

Мам опять орет. Из-за того, что опять я посеяла мобилу. (Мне кажется, у меня ее в метро увели.) А у нас все еще плохо с деньгами. Но наше «плохо с деньгами» — оно какое-то несерьезное. Мы же не голодаем. Мы просто не ходим в кафе и покупаем Марсюше другой корм, подешевле, через инет-магазин с оптового склада. И мам купила кучу консервов. И гречки. Колготок и всякого шампуня с прокладками. Запихнула это все в шкафы, а потом говорит: «Лохушка! Запомни! Что бы у нас в доме ни случилось, я никогда в жизни не буду больше штопать колготки!»

Я не поняла, в чем суть этого пассажа. Кажется, во времена маминой молодости колготки были дефицитом. Или дорого стоили. В общем, штопаные колготки — это для мамы такой символ нищеты, я вычислила.

Да, в кондитерскую в «Вавилоне» мы тоже теперь не ходим. Не будем ходить. Мам говорит, что в кризис выгодно сидеть на диете. А сама купила двадцать плиток шоколада. Молочного с карамелью. Моего любимого. Восемнадцать плиток мы реально заныкали, а остальные две поделили пополам. Мам смеялась и изображала советскую продавщицу: «По одной плитке в руки. Больше не выдавать!» Такие вот вкусные кризисные ништяки. Если что, я умею печь шарлотку, с мандаринами и без. Мы продержимся.

* * *

Новая мобила. На фоне айфона — фигня феерическая. Кризис, кризис. У Лильки кризис отношений с отцом. И по итогам у нее — айфон, а у меня — эта фигня в розовом корпусе. Алсушка, сестрица Лильки, ходит с точно такой же! У меня телефон как у третьеклассницы!

* * *

Мы с мам сегодня сделали генеральную уборку. То есть мы сперва ругались, а потом уборка.

Потому что у нас с мам одинаковая привычка швыряться вещами. Вдребезги и на осколки. В общем, я разобрала стеллаж. Получился большой голубой пакет для мусора размером с труп. Туда засунулось все то, что мне теперь не нужно. С первого класса по девятый. То есть мы с мам вынесли на помойку восемь лет моей жизни. Почему-то теперь плачу, когда смотрю на полупустые полки. Как будто мы мое детство на помойку выкинули, оно там, бедное, мокнет под дождем, а потом замерзнет и помрет.

Мам говорит, что я так же сильно плакала, когда мы в маршрутке потеряли моего жирафа. Я не помнила никакого жирафа. А теперь мам мне про него рассказала, и я снова помню. Я не понимаю, что со мной. У меня все хорошо, а мне так хочется плакать и всех убить. А потом обниматься.

* * *

Я не знаю, как написать про это. Мне так стыдно, как будто я сама эту гадость сделала! Короче, сегодня Лилька на последней перемене не нашла свой айфон у себя в сумке. И начала обыскивать всех, кто был в кабинете.

Я не знаю, что сказать. Не знаю. Она такая решительная была, когда искала айфон. Причем она его искать начала у всех подряд. Сперва подошла к Сончите. И сказала, что если айфон не найдется, то ее дома убьют. И Сончита сама ей свою сумку открыла — как охраннику на входе в музей.

Мне кажется, если бы Сончита Лильку послала, то остальные бы тоже обыскивать не дали. А тут никто не сопротивлялся. И я тоже. Мне даже в голову не пришло, что можно не дать свою сумку. Вот сейчас пришло, я про это думаю и мне противно. А там я просто, как овца, сама же сумку раскрыла побыстрее, чтобы все видели, что я ничего не скрываю и не боюсь. Глупость и гадость.

Когда айфон нашелся, Лилька копалась у Машки Майоровой. Вообще, всем интересно было, что у кого в сумке. Но Л ничего не вытряхивала, просто перебирала внутри…

И тут айфон нашелся, он под партой лежал, у стены под рюкзаком у Руднева. Не в смысле, что Руднев его там прикопал, а именно вот айфон сам упал и скользнул. И тогда Л его сцапала и потом сразу у нас попросила прощения. Сончита сказала чего-то смешное. Все грохнули, и вроде как никто не возмущался больше. Я не помню, что она сказала, мне слишком обидно было.

Я из школы первая ушла, сменку не переобувала — не хотела, чтобы Л меня в раздевалке подхватила. А она за мной бежала. Цапнула на углу того дома, где живут Паша Фаддеичев и Надька. Мы встали как раз у Надькиного подъезда. И Л меня за руку держит, железно. Спрашивает, обиделась я на нее или нет. Такая простая прям. А рука крепкая. Мне вдруг показалось, что, если я скажу, что я на нее обиделась, она меня ударит.