И вот перестройка, гласность. Мы заново открываем собственную историю, заполняем белые пятна мира, в котором живем. Одно из них — судьбы соотечественников за рубежом. Это даже не пятно, а рана, кровоточащая рана сердца. Странно подумать, но до самого недавнего времени мы жили в неведении о судьбах даже самых великих своих ученых, писателей, художников, о тех семейных трагедиях, которые им пришлось пережить. Кому, кроме узкого академического круга, было известно, что дети Вернадского, сын и дочь, в 20-е годы жили в Европе, в годы войны оказались в Америке, что в глубокой старости, совершенно одинокий после смерти жены, Вернадский мечтал о встрече с ними, готов был ехать в Америку, но шла война, но дети — эмигранты… Основатель учения о ноосфере так и умер, не повидав тех, кого любил. А дочь его до самого недавнего времени жила в Америке, неподалеку от нас, четыре часа езды, но кто же знал?.. Мы, к сожалению, не знали.
Кто, кроме булгаковедов-архивистов и тех, кому была доступна зарубежная русскоязычная литература, знал, что революция расколола семью М. А. Булгакова, что двое его младших братьев оказались за рубежом, в Париже, что в первые годы, когда братья еще не стали на ноги, он пытался им помогать из Москвы, передавая часть гонорара от пьес, шедших во Франции. Лишь недавно опубликована переписка М. А. Булгакова с братом Николаем, прототипом Николки из «Дней Турбиных». И яснее становится смысл письма Булгакова к Сталину, в котором он просит о двухмесячном отпуске за границу: не только о поправке здоровья мечтал издерганный, затравленный писатель, он мечтал о встрече с братьями. И в этом ему было отказано. А история старшего брата Ивана Бунина, оставшегося в Советской России? Младший брат писал ему из Парижа, разыскивал через племянников и племянниц, старший бедствовал и писал за гроши портреты. Умер в нищете. Бунин все это знал…
Примеры можно множить и множить. Знаменитые, безвестные наши соотечественники тысячами нитей связаны с родной землей.
Всего одна цифра. За рубежами страны проживает около двадцати миллионов наших соотечественников, то есть каждый четырнадцатый по тем или иным обстоятельствам оказался в течение последнего века за границей.
Как? Почему так много? Кто они?
Тут нам, авторам, пожалуй, следует сделать оговорку. Обычно мы путешествовали по Америке вместе, но часто встречались с людьми, о которых рассказываем в этой книге, и порознь — в разные годы, в разных городах. Поэтому пусть не удивляют читателей перемежающиеся авторские «я» и «мы». Нас — двое. И у каждого из нас свои встречи, свое видение и свои воспоминания.
Вот встреча былых лет. Старушка молоканка в Сан-Франциско пригласила нас в гости. Домик маленький. Такой же ветхий, как сама хозяйка, он еле цеплялся за край холма. На стене старинные ходики. Старушка всю жизнь прожила на этих зеленых холмах, на берегу голубого океана, английского языка так и не выучила, не в состоянии заполнить анкету для получения пособия. «Даже русские испортились. Прошу перевести, а бесплатно здесь никто ничего не делает», — жалуется она. Прощаясь с нами, стоя на верху крутой лестницы, она машет иссохшей ручкой и бормочет: «О’кей, о'кей, благослови вас господь». И как всегда при таких мимолетных встречах, особенно со старыми людьми, — щемящее чувство, что больше не увидимся никогда.
А в Лондоне знакомство с легендарной Софкой, по рождению княжной Долгорукой. Она сидит в кресле, дородная, необычайно красивая и в старости, и каждый жест ее, человека очень живого, полон врожденного достоинства. Софка показывает выцветшие дагерротипы. Она с родителями, она на руках у царя, милое дитя в кружевах. Потом революция, милое дитя подросло, и вот уже Париж, бывшая княжна становится антрепренером ансамбля «Донские казаки». Война застает ее во Франции. Нацистский концлагерь. Снова Лондон, Софка Долгорукая — активный работник лондонской организации Компартии Великобритании. На склоне лет Софка выходит замуж за английского рабочего, они уезжают в отдаленную провинцию Корнуэлл, решив заняться сельским хозяйством. Недавно по английскому телевидению была о ней передача — о лихой наезднице Софке, старой английской коммунистке.
А задолго до Лондона, до знакомства с Софкой — Северная Корея. Война уже закончилась. Умер Сталин. Многие русские, оказавшиеся на Дальнем Востоке, собираются возвращаться домой, в Россию. Отец Тростянский, высокий, сухощавый, жилистый, пепельные волосы заплетены в две длинные косички, тоже готовится к возвращению, оставив свой приход в одном из небольших курортных городков на северо-востоке Кореи. Пхеньян после войны лежит в развалинах, и отец Тростянский ночует в нашем корпункте. К возвращению на Родину он готовится серьезно, целыми днями штудирует Ленина, Горького, Бухарина и Троцкого, объясняя, что хочет знать ситуацию с разных сторон. Наступает день, когда отец Тростянский садится за полученные в нашем посольстве анкеты. Спотыкается он на графе: профессия.
— Что писать? — спрашивает он нас. — Священнослужитель?
— А еще что-нибудь вы умеете делать, отец? — после паузы осведомляется самый осмотрительный из нас. — Ну… или увлечение какое?
Мы молоды, веселы, он кажется нам одновременно и глубоким стариком и почти ребенком, настолько ничего не знает о нашей жизни.
Ему около пятидесяти.
В комнате наступает озабоченная тишина.
— Что еще? Пчелками всю жизнь занимался, — говорит отец Тростянский.
— Вот и пишите, — бурно радуемся мы, — профессия: пчеловод!
Отец Тростянский задумывается, медлит, вздыхает. И, заглядывая ему через плечо, мы видим, как своей крюкастой рукой рабочего человека он выводит: «Профессия — священнослужитель-пчеловод».
Времена уже менялись. На Родине отца Тростянского встретили представители Московской патриархии, вскоре он получил приход на Урале.
И еще одна встреча тех лет. В Мукдене в поезд, шедший в Москву, села пара: седовласый пожилой русский человек и его жена, увядшая нарядная дама. Мы познакомились. Возвращаются в Россию из Северного Китая. В те времена поезда ходили медленно, от Мукдена до Москвы не менее недели. Наш поезд еще идет по территории Китая. Тихий спор у окна, на что потратить последние юани. Полотенца, нет чай. Чай, шепчет муж, нет, полотенца. А поезд отстукивает что-то свое на стыках рельс: проезжаем мосты. Седовласый человек заходит в купе:
— Знаете, а этот мост строил я.
Проходит некоторое время, он все стоит у окна, задумчиво смотрит на поля, реки и, когда поезд гулко стучит, проходя по виадуку над рекой, говорит снова:
— И этот мост строил я.
Старый российский инженер, путеец, как он называет себя, через бездны времени, через все революции и войны возвращается на Родину, где не был практически всю жизнь. Мосты все мелькают и мелькают, а я думаю, как много сделал на земле этот человек.
Всю эту неделю мы вместе пьем чай, и я, молодой, гордый собой — наконец-то на самостоятельной корреспондентской работе! — все больше задумываюсь над тем, как нелегко и непросто сложилась судьба моего собеседника и ему подобных людей с советскими паспортами, живших в Северо-Восточном Китае, а теперь двинувшихся на Родину. Каково-то им придется дома?
До XX съезда оставалось еще два года.
Потом я не раз вспоминал этого белоголового, крупного по всем своим параметрам человека. Особенно тогда, когда в зарубежных поездках приходилось встречаться — в разговорах с иностранцами, на страницах газет — с именами знаменитых деятелей русской науки, техники, культуры, живших в эмиграции. Они сделали многое для общего блага человечества, но, к сожалению, трудились не у себя в стране.
Снова Лондон. Композитор и музыкант Дмитрий Темкин, представлявшийся на приемах в советском посольстве, где он бывал желанным гостем как «бывший работник ЧК, а ныне магнат Голливуда и обладатель нескольких Оскаров», знакомит меня после премьеры советского фильма «Чайковский» (аранжировка Темкина) с баронессой Бенкендорф-Будберг. Темкин, массивный, лысый, быстро рассказывает несколько эпизодов из жизни баронессы. Революционный Петроград, Москва, буржуазная Эстония, где жили ее малолетние дети, снова Москва, потом Италия, баронесса — многолетний секретарь и подруга Горького, потом Лондон, до конца его дней — невенчанная жена Герберта Уэллса. По приглашению семьи Пешковых в 60-е годы приезжала в Москву, встречалась с писателями. Ах, да, верно, о встречах с ней рассказывал нам покойный поэт Борис Слуцкий. После знакомства мы иногда видимся, хотя она не очень-то любит в свои последние годы встречаться с людьми. Ничего не рассказывает, непроницаемо любезна.
