Сложно сказать, Томми, когда именно началась эта история. Когда я напрягаю свои синапсы и пытаюсь вспомнить происходившие со мной события, передо мной встают лишь отрывочные картины. Например, я уже почти не могу вспомнить лица или голоса людей, с которыми меня сводила жизнь, – помню лишь мои собственные переживания, связанные с ними, да и они становятся всё более и более тусклыми.

Воспоминания о прошлом, Томми, можно сравнить с цепочкой: извлекаешь одно такое воспоминание, а за него цепляются другие, за ними – ещё и ещё, и если начнёшь вспоминать, то будешь блуждать по этой цепи воспоминаний, пока не опомнишься. Однако у меня уже совсем не так: мои воспоминания распадаются на отдельные звенья, между которыми – пустота. Они постоянно истончаются и пропадают, а пустота между ними – растет. Мои воспоминания – это уже не цепочка, а этакие отдельные колечки: я могу двигаться по ним только строго по кругу, в рамках одного события. И чем дальше в свое прошлое я смотрю, тем их становится всё меньше.

Тебе этого не понять, Томми, ты ещё совсем молодой. Например, есть ли у тебя дети? Нет? А у меня была дочка, – и я очень надеюсь, что она ещё жива, – но лица её я совсем не помню. Помню лишь свои самые сильные чувства, связанные с ней. Страх, когда я впервые взял её – несколько дней от роду – на руки: как бы не навредить ей, не уронить, не сжать слишком сильно такой крохотный комочек; и нежность, когда я смотрел на неё, посапывающую в своей кроватке в совершенно невозможной позе. Позу её во время сна я сейчас, вообще, не помню – помню лишь, как она меня умилила, добавила дополнительный сладостный оттенок в чувство нежности. К сожалению, других воспоминаний о ней у меня больше нет. Я помню лишь, что они были, а потом стёрлись, – осталась лишь память, что они были.

Что ты спрашиваешь, Томми? Помню ли я своё собственное детство? Ты знаешь, для меня моё детство и рождение моей дочки – это события, которые происходили примерно в одно и то же время: в незапамятные времена. Ты ещё молод и не поймёшь меня. Для тебя, наверное, годы проносятся совсем незаметно: ты, наверное, настолько ярко помнишь то, что происходило лет, например, тридцать назад, как будто это было ещё вчера. Я помню, что с моей памятью раньше было точно так же, точнее знаю, что с моей памятью это было так. Но теперь всё по-другому.

Сейчас я постоянно каждый день перебираю свои воспоминания: только это позволяет им окончательно не кануть в лету, благо свободного времени, как ты понимаешь, у меня выше крыши. И в этом я счастливее тех, у кого этого свободного времени нет. Моя сегодняшняя жизнь – это постоянный круговорот воспоминаний в отличие от других бессмертных, у которых жизнь – это по-прежнему круговорот событий: работа, семья, развлечения, новые впечатления, работа, семья, развлечения, новые впечатления. Со временем они совсем теряют свои воспоминания, и для них прошлое сливается в сплошную тьму.

У меня новых впечатлений, как ты прекрасно понимаешь, почти нет, поэтому я и сохранил свою личность: она соткана из старых воспоминаний, я цепляюсь за них и не даю им угаснуть. У них же – тех, кто вертится в круговороте событий, – ничего этого нет. Это уже совсем другие люди. Другие личности. Бессмертие тела привело к многократной смерти их личностей. Что общего, например, у пятисотлетнего дауншифтера, трёхсотлетнего миллионера, столетнего менеджера, пятидесятилетнего инженера и десятилетнего школьника? Только имя. И когда такой пятисотлетний парень беззаботно гоняет на мотоцикле по индийским деревням, он, я уверен, при всём желании не сможет вспомнить восторг творчества, с которым в пятьдесят лет в маленькой запущенной лаборатории ночами проектировал робота, в который можно было бы перенести оцифрованный мозг кошки. В лучшем случае этот бездельник вспомнит свои последние лет сто, когда он с утра до вечера планировал, как бы половчее поглотить компании-конкуренты, и вёл в дорогих ресторанах деловые переговоры с такими же акулами бизнеса, наслаждаясь ощущениями схватки, опасности, охоты, азарта и стейком с кровью на своей тарелке. Да и это он не вспомнит, потому что именно от таких воспоминаний и убежал в свои солнечные и глухие индийские деревеньки.

А я, Томми, сумел сохранить свои самые сильные переживания из самого далекого прошлого. И в этом я вижу преимущество моего положения перед остальными бессмертными, хотя никто из них, конечно, со мной не согласится и не захочет поменяться со мной местами.

Какое самое старое переживание я помню? Первое переживание, которое я сохранил в своей памяти – это панический страх смерти. Мне было, наверное, лет шесть или семь, и я вдруг ясно представил себе, что когда-то через много-много лет меня просто не будет. Я исчезну. Исчезнет моё тело. И что гораздо страшнее – исчезнет тот, кто смотрит из этого тела на окружающий мир. Когда-то настанет такой момент, когда этот наблюдатель из моего тела – я – исчезнет.

Я тогда плакал и кричал, повторяя и повторяя одно и то же: «Мама! Мама! Я не хочу умереть! Пожалуйста, мама! Сделай так, чтобы я не умер!» – и перепуганная мама прижимала моё мокрое лицо к себе и что-то говорила мне, пытаясь успокоить, и сама при этом содрогалась от ужаса: не было слез, лицо её было спокойно и голос будто бы тоже, но я – ребёнок – чувствовал её страх. И от её страха мне было еще страшнее – я чувствовал, что она не сможет сделать так, чтобы я не умер, несмотря на все её утешительные слова.

Именно тогда я впервые услышал про крионику, составление коннектомов, активацию теломеразы и другие попытки достичь бессмертия. Об этом мне стал рассказывать мой папа, чтобы унять мой ужас смерти. Я был ребёнком и ничего не понял, даже слов таких раньше не слышал, но для меня – я сейчас это понимаю, а тогда, конечно, не понимал – важным было не то, что он говорит, а то, как он говорит. Он оставался спокойным и уверенным в себе, и я почувствовал это, животным инстинктом почувствовал, и тоже успокоился.

Конечно, все эти попытки достичь бессмертия, про которые папа мне тогда рассказал, оказались фикцией. Ты, Томми, наверное, даже не слышал про них – они все закончились фиаско задолго до твоего рождения.

Взять, например, крионику. Знаешь ли ты, что это? Нет? Ну, так я тебе расскажу, это совсем просто. Брал ли ты когда-нибудь с собой в дорогу термос с горячим чаем или кофе? Ну, вот. Представь себе термос размером со шкаф, внутри которого не чай, а жидкий азот, охлажденный до очень низких температур. Термос хранит не только тепло, но и холод, поэтому температура жидкого азота в таком термосе сколь угодно долго остаётся очень низкой. Засовывают в этот термос – по-научному такие термосы назывались дьюарами – человека, накачав предварительно его тело глицерином или ещё какой-нибудь химической гадостью, чтобы оно совсем в ледышку не превратилось, – и он может пролежать там хоть тысячу лет.

Что, Томми? Зачем люди соглашались жить в термосе? Ну, их же не живыми туда клали, а только после смерти. Попробовал бы кто-нибудь заморозить так живого человека – его бы сразу упекли за убийство. Поэтому многие рассуждали так: раз я все равно умру, то почему бы после смерти моё тело не поместить в такой дьюар вместо того, чтобы сжечь его или закопать? Авось, когда-то в будущем ученые меня оживят. Лучше мизерные шансы, чем нулевые.

И на этой простой идее развернулся мощный бизнес. Сотни тысяч людей платили бешеные деньги за то, чтобы их после смерти заморозили и поместили в дьюар. Строились огромные здания, в которых хранились тысячи дьюаров. Целые кварталы из таких зданий вырастали как грибы во всех крупных городах.

Я застал пик расцвета крионики: когда мне исполнилось двенадцать лет, в одном американском научном институте впервые успешно разморозили Джона Смита – одного из основателей крионики, замороженного в незапамятные времена, то ли в двадцатом, то ли в двадцать первом веке. Это был настоящий научный прорыв. Как только новости об этом просочились в СМИ – что после этого началось, ты бы видел, Томми! Всех как будто охватила лихорадка.