Так, в полудреме, он продолжал свой путь и вот, очнувшись от размышлений, вздрогнул: перед ним в ночи белел песчаный берег, полого спускающийся к морю. Да, это было то самое место, где он пел во весь голос. Вот и тот источник, где он впервые увидел их… Теперь кругом было пустынно, безжизненно. Камешки, мох под желобками источника были серыми, холодными, чужими.

Он спешился и, неловко ступая, направился у источнику. Он и подумать не мог, что от воды, так же как от покинутого виноградника или невспаханного поля, может веять запустением. И от этого запустения вода казалась какой-то особенно холодной. Но это была не живительная, а смертельная холодность.

Пить эту воду не хотелось. Он огляделся по сторонам, как будто ожидая появления чужеземок. Он невольно представил их: чужие, равнодушные, с лицами, скрытыми чадрой. «Нет, — подумал он. — Пусть лучше не появятся никогда, чем вот так, словно немые призраки».

Он резко повернулся и направился к каравану. Но не сделал он и сотни шагов, как тело его стали сотрясать рыдания. Такого с ним никогда не было. Он не вытирал текущих по щекам слез, не пытался сдерживать себя. В голове лишь мелькнуло: как хорошо, что мулы существа неразумные.

Караван продвигался все дальше на восток. Царство женщин оставалось позади. Начинался мир многовековой чадры, в котором не было ни волнующих женских глаз, ни крамольных мыслей. Но теперь он вступал в этот мир словно чужой. «Упаси меня, Всевышний!» — повторил он несколько раз. Потом мысли его смешались, словно от порыва налетевшего ветра. Вспомнилось все, что видел и слышал за последнее время. Ему нестерпимо захотелось крикнуть: «Скрой солнце и луну, о Великий! Скрой звезды и море, только их пощади!»

Дорога приближалась к берегу моря. Столица была недалеко.

«Проклятый фирман!» — вырвалось у него. Никогда раньше он не позволял себе такого.

Песчаный берег, по которому гулял порывистый ветер, казался еще более пустынным и серым. Крошечные песчинки, холодные и надоедливые, жгли в уголках глаз. «Отмени фирман!» — почти простонал он, словно кого-то предупреждая, прежде чем сразить ножом.

Караван приближался к Орман-чифлику. Еще издали увидел он темнеющие островки деревьев на его подступах. Мрачные предчувствия не покидали Хаджи Милети. Не перебросившисы ни с кем ни словом, не отряхнув с себя дорожной пыли, он распряг мулов и направился в комнату, отведенную ему для ночлега. Лег, вытянулся. Нет, уснуть он не мог. Поворачиваясь с боку на бок, поднялся, зажег керосиновую лампу. И под ее тусклым, навевающим тоску светом заплакал навзрыд.

IX

Его арестовали ранним утром. Еще не рассвело, когда в комнату постучали и, не говоря ни слова, не причиняя боли, не волоча и не толкая, на его еще мягкие ото сна руки надели наручники.

Но не меньше, чем сам Хаджи Милети, которого взяли без единого объяснения, были удивлены его пленители. Их поразило его спокойствие и непротивление. Ничего не понимая спросонок, он рассматривал наручники, словно не веря, что видит их на собственных руках.

— Что я такого сделал?

Но в голосе его не слышалось жалобы. Скорее он походил на человека, который, отрезвев порле пьянки, хочет узнать, чего он такого по пьяному делу натворил.

— Скоро узнаешь, — был ответ.

Услышав этот голос, Хаджи Милети узнал в нем голос того человека, который два месяца назад, в ту ночь, когда он прибыл сюда из столицы, успокоил его, когда он спросил о мулах: «Не тревожься, место здесь надежное».

Его везли в закрытой повозке в сопровождении двух охранников, не спускавших с него глаз. Третий, подсевший в повозку, судя по всему, был их начальником. В его кармане лежал сопроводительный документ следующего содержания:

«Донесение по делу о недоверии Хаджи Милети, сыну Рахима и Хатиджи, служащему заготовительной конторы дворца Шейха уль-Ислама, вернувшемуся из двухмесячной поездки в западные края империи.

Сегодня, 17-го числа текущего месяца, на основании правил нашей священной империи, определенных тайным указом номер 31 и дополненных распоряжением за номером 13063; проведено ночное подслушивание служащего заготовительной конторы Хаджи Милети, посланного караванщиком в районы, подпадающие под действие вышеназванных распоряжений.

В соответствии с установленными правилами, прежде чем осуществить подслушивание данного лица, был просмотрен Общий реестр и прочитана запись, сделанная в день первого прохождения через Орман-чифлик. В графе с его именем была обнаружена нижеследующая запись: «Ночь провел неспокойно. Дважды просыпался. Во сне разговаривал, что свидетельствует о раздвоенности и страхе. Обратить внимание на обратном пути».

На основании государственных распоряжений, а также принимая во внимание вышеизложенную запись, наши агенты, выполнив соответствующие действия, доложили на рассвете, что вышеупомянутый Хаджи Милети не только провел еще одну беспокойную ночью, что усиливает сомнения в его раздвоенности и страхе, но и долго рыдал. Случай редкий в нашей практике, дающий основания подозревать его в совершении деяний, наносящих вред государству и вызывающих теперь в его неспокойной душе смуту, страх и раскаяние.

По прочтении рапорта о подслушивании, на основании тех же предписаний я отдал приказ об аресте вышеупомянутого Хаджи Милети и немедленной его отправке в имперскую следственную тюрьму.

Комендант Орман-чифлика

Тахир Бекбей».

X

Где он? Сколько времени он провел здесь, закованный в кандалы? Темница была узкой и высокой. Ее стены сужались к потолку. Кто его знает, случайно ли это, или, быть может, строивший эту тюрьму умышленно сделал потолки уже пола, чтобы темница напоминала форму гроба.

Целыми часами лежал он неподвижно, чувствуя лишь, как муравьи ползали под кандалами на его руках. Ему вдруг вспомнилось, как однажды в далеком детстве дождливым днем брели они с матерью под сводами огромного моста…

Его забирали на допрос, не дав сомкнуть глаз несколько ночей кряду. Допрашивали, подняв одурелого после десятичасового сна. Допрашивали изможденного голодом и разморенного обильной едой. Пытались взять мягкостью, сломить силой. Обещали немедленно освободить и даже вознаградить. Грозились содрать шкуру, распять, четвертовать, пустить на свечи, которые христиане зажигают на могилах промозглыми декабрьскими вечерами.

Не отвечая на вопросы, он отрешенно глядел на следователя Орхана, вызывая в том надежду, что вот-вот заговорит. Потом отводил взгляд. «Говори, не опуская глаз!» — настаивал Орхан. И вопросы следовали один за другим с утомляющим однообразием. «Что ты делал, находясь там? С кем встречался? Что за послания вез? Почему совесть мучила тебя в ту ночь в Орман-чифлике? Почему ты рыдал?»

Следователь смотрел не отрываясь на его глаза, на его губы, которые начинали вроде бы слегка подрагивать после задаваемых вопросов. Впрочем, больше, чем эта бесконечная череда вопросов, его утомляло ощущение того, что слово было где-то близко, что оно уже готово сорваться с уст узника, но всякий раз что-то тому мешало. Что-то незначительное, малое, чего он, следователь, никак не мог преодолеть.

И тогда его голос вновь становился мягким, вкрадчивым. «Хаджи Милети, ты ведь добрый человек. Только добрые, порядочные люди испытывают угрызения совести, чувство раскаяния. Только они плачут, когда совершают ошибки. Даже если ты в чем-то виноват, вина твоя, ясное дело, нечаянная. Ты случайно попал в ловушку. Ты был словно во сне. Проснись, Хаджи Милети! И этот кошмар прекратится».

Но Хаджи Милети продолжал молчать. И тогда следователь, скорее желая облегчить свою душу, чем запугать узника, вновь яростно обрушивался на него. Грозил пытками, известковой ямой, скорпионами, обещал сжечь заживо, четвертовать, содрать шкуру, пустить на воск для свечей, мерцающих на христианских могилах в унылые декабрьские вечера.