На улице опять шел дождь. Через распахнутую дверь Хаджи Милети наблюдал за слугой, суетившимся у каравана. Немного погодя хозяин засветил фонарь у входа, а Хаджи Милети охватила невыносимая тоска. Что ему было делать? Он уселся в уголке у зажженной керосиновой лампы и долго разглядывал накладные. Все было в полном порядке: ни утерь, ни недостач, никаких неприятностей в дороге с ним не случилось. И все же облегчения он не испытывал. Теперь, когда весь груз был доставлен по назначению, когда мулы пожевывали сено в хлеву, он ощущал в душе какую-то пустоту. Что это было? И вообще, какое ему дело до этих покрывал? Разве они были его собственностью или стоили ему труда и пота, чтобы быть причиной огорчений? Любой другой, будь он на его месте, доставив государственный груз в целости и сохранности, чувствовал бы себя героем. В его же душе эти тонкие суконные полотнища вызывали столько волнений, столько смятения, что теперь, избавившись от них, он должен был бы успокоиться.

Но покоя в душе не было. Пять недель жизни были связаны с ними. Они казались ему то красивыми, то безобразными. Он то любовался ими, то проклинал их. Полмиллиона женских лиц закроют они. Будут касаться их лбов, щек, губ, ощущать их дыхание. Станут свидетелями их тайных вздохов. Ведь этих навьюченных мулов, этот свадебно-траурный караван сопровождал не кто иной, как он сам.

И вот их уже нет. Опустели вьючные седла мулов, жующих теперь сено в хлеву постоялого двора. Опустела и его душа.

«Бежать, бежать! Скорее вернуться домой, к жене, к детям. Как от чумы, бежать от таких дел, забыть все навсегда…»

Во дворе стемнело. Дождь лил не переставая. Хаджи Милети вдруг нестерпимо захотелось плакать.

VII

Обычно обратный путь казался ему легче, короче. На этот же раз он был безмерно долгим. Более захолустными выглядели теперь города и поселки, а погода продолжала портиться. Вступая в какой-нибудь город, первое, что он ожидал увидеть, это женщины под чадрой. Однако их нигде не было. Чужеземки, как и раньше, ходили с открытыми лицами. «Странно», — подумалось ему. А впрочем, ведь он не знал ничего о том, как будет исполняться фирман, как власти принудят женщин носить чадру.

«И какое мне до этого дело!» Сказав так, он ощутил, что его охватило безразличие. Однако, вступая в следующий город, он вновь был готов обратиться к первому встречному: «Куда подевались все те чадры, которые я с такими муками волок с другого конца света?» Он не мог понять даже, чего ему хотелось больше: увидеть эти черные полотнища скорбно развевающимися на ветру или узнать, что они преют в тюках где-нибудь в глубине склада, словно угольные залежи в недрах земли.

Однажды в мыслях пронеслось: а не приснилось ли ему все это? Но потом он подумал: фирман ведь мог быть отменен.

«Да пусть делают с ними что хотят!» — говорил он, не отрывая взгляда от дали, в которой терялась дорога. Уже давно осталось позади Сараево. Он приближался к Шкодре. Величественные мечети и церкви этого города тревожно мерцали в тумане.

Дождь начал накрапывать, когда он входил в город, а когда приблизился к «Новому трактиру», где уже ночевал, дождь и не думал утихать. Двор трактира был усеян мелкими лужами. Но это его ничуть не волновало: в любом случае он не испытывал ни малейшего желания бродить по городу.

Усталый и замерзший, сидел он, согнувшись, в углу просторной комнаты до самого вечера. Хозяин заведения засветил керосиновую лампу, висевшую у потолка. Постояльцы расселись вокруг низенького стола, чтобы поужинать. По тому, как обращались они друг к другу, видно было, что многие из них уже давно здесь. Должно быть, это были чиновники или инспекторы, прибывшие сюда по служебным делам из центра. Чувствовалось, что всем не терпится поскорее вернуться в столицу. Из разговора Хаджи понял, что люди эти — важные птицы. Он примостился с краю, стараясь не привлекать к себе внимания. Но все же не остался незамеченным. В то время когда трактирщик раскладывал тарелки и ложки перед постояльцами, один из них — с длинным лицом и полузакрытыми глазами, отчего слова, им произносимые, казались пренебрежительными, — спросил, обращаясь к Хаджи Милети:

— А ты, приятель, по делу тут?

— Я? — переспросил Хаджи удивленно. — Я сопровождаю караван, ага. Привез чадры.

— Так это ты доставил их сюда?

Все взгляды устремились на Хаджи Милети. Он утвердительно кивнул.

— Последние дни здесь, в Шкодре, только об этом и говорят, — сообщил трактирщик, ставя посередине стола миску с фасолью. — Угощайтесь, прошу вас! Хватит на всех, еще и добавка будет.

— Благодарствуем, уста! — донеслось сразу несколько голосов.

— У всех ли есть ложки и тарелки? Не забыл ли я чего? — спросил трактирщик.

— Нет-нет, — поспешил ответить кто-то уже с полным ртом. — Да благославит тебя Аллах!

Лицо трактирщика светилось удовольствием.

— Весь город гудит, только и разговоров что о чадре, — заговорил трактирщик, видимо довольный тем, что за столом завязалась беседа. — Да и понятно почему. Для наших мест это невидаль: и для женщин, и для мужчин. О фирмане здесь все наслышаны. Но никто не знает толком, как все будет. Поговаривают, что жандармы будут хватать любую женщину, которая осмелится выйти из дома без чадры. Слышал я, что за нарушение фирмана будут брать штраф, а может, даже сажать в тюрьму.

— В самом деле, что же будет? — спросил один из постояльцев у Хаджи Милети. — Уж кто-кто, а ты должен об этом знать.

Хаджи пожал плечами:

— Не знаю я ничего, ага. Я ведь только привез их.

А про себя подумал: «Мало вам того, что я волок их с другого конца света. Вам еще и скажи, что с ними делать».

— А что, противятся? — спросил кто-то хозяина.

— Да как вам сказать. Люди здесь упрямые. Что мужчины, что женщины.

— Ничего, привыкнут, — произнес длиннолицый. — Свыкнутся, как со всем свыкаются.

— Вы думаете? — спросил один из постояльцев.

— А куда им деваться?

— Чего только не услышишь, — улыбаясь, поддержал разговор трактирщик. — В этих краях в домах албанцев, кроме главного входа — больших дверей — есть еще и маленькие, во дворах. Эти калитки соединяют их сады. Так вот, говорят, что, когда женщинам и девушкам запретят выходить без чадры на улицу, эти самые калитки не будут закрываться ни днем, ни ночью, чтобы албанки могли ходить через них из одного дома в другой.

— Ты погляди! — воскликнул длиннолицый. — Чего только не придумают — лишь бы не носить чадры.

— Надо же! — сказал другой, разводя руками. — Все понимаю, но как можно ослушаться султанского фирмана — в толк не возьму.

— Ты прав, — вступил в беседу еще один постоялец. — Коль вышел фирман о чадре, то скорее небо упадет на землю, чем фирман будет нарушен.

Вначале эта беседа казалась Хаджи Милети даже приятной. Тем более что он сам был в центре внимания. Но постепенно она начала раздражать его. Он не мог дождаться, когда наконец закончится ужин, а вместе с ним и беседа.

Но она, к его большому огорчению, продолжалась и после ужина, когда несколько постояльцев попросили кофе. Хаджи хотел было отправиться спать, но ему было неудобно уйти. Почти все постояльцы были старше его по возрасту, да и с положением. Опасение, что кто-нибудь из них после его ухода может сказать о нем что-нибудь нелестное, удерживало его здесь.

— И в самом деле, замечательно, что вышел этот фирман, — сказал один из постояльцев. — Может быть, с ним даже немного подзадержались. Но великий падишах никогда не принимал поспешных решений. Он обдумал и взвесил все, прежде чем принимать его.

— Это было великим благом для всех, особенно для нас, мусульман, живущих в этих краях среди иноверцев, — включился в беседу трактирщик, замерший с кофейником в руке, ожидая, не захочет ли кто из гостей еще кофе. — Сколько раз писали мы об этом султану, но ответа не было.

— Письма такого рода, должно быть, шли в столицу отовсюду…

— Говорят, что принятие фирмана подтолкнул один сон, — произнес длиннолицый. Его глаза-щелки казались теперь совсем закрытыми. — Да-да, именно сон, — добавил он, помолчав. — Об этом сне сообщил в столицу один мулла из Боснии.