— Как ты думаешь, а Стас знает? — спросил он.

— Не имею понятия, — ответила она, сосредоточенно и сильно ходя под ним тазом, отталкивая его от себя и тут же, словно зовя вернуться, убегая назад, чтобы в следующее мгновение снова отправиться навстречу, снова оттолкнуть и снова убежать. — Меня это не интересует.

— Нет, ну ты же что-то думаешь по этому поводу.

— Я думаю, как мне умудриться дать вам обоим, — сказала она.

— Хорошо давать нам обоим?

— Хорошо. Хорошо. Хорошо, — отозвалась она с паузами — всякий раз в тот момент, когда посылала его от себя.

Ему нравилось разговаривать с ней во время соития. Только в это время она принадлежала ему. И ему хотелось взять от нее, пока она была его, как можно больше — сколько она позволит взять, — узнать, что она думает об их тройственных отношениях, что чувствует, что испытывает, как вообще оценивает всю ситуацию. В другое время они не говорили ни о чем подобном. Она ему не разрешала.

— Ну, ты же и блядь, — сказал он, изо всей силы вминая ее в пружинящее, одышливо пофукивающее сиденье.

— Я не блядь, — послала она его от себя сильнее, чем до того. — Я не блядь. Я сфинкс!

Вот это было точно: сфинкс. Он сам так однажды назвал ее, и она, чуть подумав, радостно согласилась: «Сфинкс, молодец! Именно!»

А она и в самом деле напоминала ему сфинкса. Таинственное крылатое чудовище, проглотившее двух мужиков. Впрочем, не просто чудовище, а прекрасное чудовище. Восхитительное. Бесподобное.

У него никогда не было таких женщин. Вернее, он просто не знал до нее подобных. И даже не думал, что бывают женщины, с которыми может быть так, как с нею. «Дать вам обоим», — говорила она, но она не давала, а, скорее, брала. Однако в том, как брала, была такая самоотдача, она занималась этим с таким упоением и безоглядностью, что доставляла наслаждение, которое никак не могло сравниться с тем, как если б она «давала». В отличие почти от всех женщин, которых он знал помимо нее, она пила таблетки — и значит, не нужно ловить момент, думать со взбухающими висками: вот сейчас, вот сейчас, выскакивать, наконец, наружу и, корчась от потерянного рая, исторгаться на пустыню живота. Но это уже было пустяком, незначительной мелочью по сравнению с тем блаженством, что она дарила, просто принимая в себя и отдаваясь любовному действу. Возможно, она была в деле любви таким же гением, как Лев Толстой в литературе. Как Пушкин. Как Достоевский.

— Боже мой, бедняжка, — сказала она с улыбкой, оборачиваясь к нему перед тем, как исчезнуть в полосе кустарника. В левой руке у нее была белая пластмассовая фляжка с водой, в правой — пушистое, мохнатое красное полотенце, которое он видел у нее в этой поездке только после того, как у них случалась близость. Вернее, по утрам, когда выбиралась из палатки, где они ночевали с мужем, если становился тому свидетелем, он также видел ее с этим красным полотенцем. — Ужасно долго пришлось ждать возможности, да? Ты в меня столько вылил — весь прямо течешь по ногам!

Он почувствовал, что вновь готов к близости с нею. Вот подобных ее слов, подобной ее улыбки было ему достаточно, чтобы желать ее третий, пятый, седьмой раз подряд. Хотя таким их отношениям исполнилось уже полных два года.

Но длить дальше то восхитительное занятие, которому они предавались в машине, было уже невозможно. Уже опасно. Стас ушел за грибами часа два назад — и мог скоро вернуться. Мог и через час, и больше, но два часа — это то время, меньше которого он не ходил.

Им, как правило, в этой поездке удавалось быть вместе в такие вот грибные походы ее мужа. Он был страстным грибником, походить по лесу, пошарить палкой в зарослях травы, поворошить ржавчину осыпавшихся иголок — никакого занятия лучше для него было не придумать.

И грибы, надо сказать, он находил — будто их чуял. Будто они сами стремились к нему в корзину. Эту довольно приличного объема корзину, которая обычно покоилась в дороге на заднем сиденье рядом с Ниной, если более-менее грибное место, он набирал за те самые два часа. Ходить за грибами ему, конечно же, приятней было бы компанией, и он, может быть, даже решился бы оставить машину среди леса без всякого присмотра, но Нина просто терпеть не могла собирать грибы. Это была не выдумка, это было действительно так, она никогда не ходила с ним за грибами еще и до того, как возник их «треугольник». И вот результатом получалось, чтобы ей не быть одной, Климу приходилось оставаться с нею. На всякий случай, для маскировки, он каждый раз порывался пойти со Стасом, но тот лишь раздражался: «Слушай, ты хочешь лишить меня удовольствия?! Как я буду ходить, искать, когда знаю, что она одна? Нет уж, пожалуйста, сделай одолжение. — И добавлял через паузу: — Я надеюсь, ты как друг не можешь позволить себе ничего такого?» «Стас, ты с ума сошел!» — возмущался Клим. «Ну, и все», — отвечал Стас.

Он появился из леса минут через двадцать после того, как они выбрались из машины. Корзина у него была полна.

— Э-гей! — закричал он, вздымая ее в воздух. — Готовьте ножи! Хочу жареных грибов. Составите компанию?

— Ой, мы тебя уже заждались! — захлопала в ладоши Нина.

— Наконец-то. А то пропал, — ворчаще проговорил Клим.

Кажется, они выглядели вполне естественно в своем притворстве. Все-таки опыт того был у них изрядный.

Ночью, в машине, перед тем, как уснуть, Клим вспоминал их дневные занятия с Ниной, и в голову неизбежно приходила мысль о том, что сейчас в палатке она, наверное, занимается этим же со Стасом. Но ревности к нему он не испытывал. Все же Стас был ее муж. Которого она не собиралась бросать. Жизнь с которым ее вполне устраивала. Такой обеспеченной, устроенной, благополучной жизни Клим ей не мог дать никак. Не потому, что был моложе Стаса на пять лет. Он просто не имел в руках той профессии, что кормила Стаса. Конечно, к профессии требовалось еще и искусство переводить ее в звонкую монету, но этим искусством Стас владел в совершенстве.

Впрочем, Клима вполне устраивало, как оно все сложилось. Он вовсе не хотел бы быть мужем Нины. Ну к черту — мужем! Он лишь жалел, что не может сейчас оказаться между ее ног вместе со Стасом. Этот вариант Нина полностью исключала. Отказывалась даже и обсуждать.

Удавленник висел в недальней глубине леса, на торчащем суку нестарой сосны, окруженной веселым лиственным подростом. Это был парнишка лет шестнадцати, его поджарое юношеское тело в узкой джинсовой рубашке из-за непомерно вытянувшейся шеи казалось невероятно длинным. Голова у него вывернулась вбок, из носа, из углов приоткрытого рта на подбородок тянулись запекшиеся жгуты крови. Глазные впадины были плотно облеплены мухами, мухи копошились и у ноздрей, и на губах. Судя по запаху, он, должно быть, висел уже несколько дней.

Обнаружила его Нина. Свернули с шоссе, проехали сотню метров по заросшей, еле видневшейся колеями дороге, вырулили с нее на небольшую поляну со стоящей посередине свежесметанной копной сена, и Нина, как остановились, тут же выбралась из машины и пошла в лес. На ее крик Клим со Стасом бросились: Стас — схватив монтировку из-под сиденья, Клим — раскрывая на ходу большой охотничий нож, который в этом их путешествии по Прибалтике всегда держал в кармане.

— Ништяк себе дорожное приключение, — проговорил Стас, когда причина Нининого крика стала ясна. Отдал монтировку Климу и, зажав нос, подошел к удавленнику вплотную. Хотя он и ковал деньгу, занимаясь лечением венерических болезней, а не вскрытием трупов, профессиональный интерес к смерти был ему не чужд. — Ништяк себе приключение, ништяк, — повторил он и, отпятясь от удавленника, повернулся к ошеломленному, обездвижевшему Климу: — Ну что, надо ехать в милицию, сообщать. Посмотрим сейчас по карте, где тут ближайший населенный пункт.

Клим остался на обочине шоссе со своим охотничьим ножом, чтобы, возвращаясь с милицией, Стас без затруднения нашел место необходимого поворота, и, пока ждал, играл в давно забытую, детскую игру в ножички. Начертил круг, брал нож за кончик лезвия, бросал вниз, вытаскивал из земли, проводил черту, снова бросал. Перед глазами стоял покачивающийся на бельевой веревке парнишка, просто ожидать, ничем не заняв себя, — это было впору удавиться и самому.