— Как ты добр, папа! — просияла девочка.

Отец улыбнулся.

— Я рад, дитя мое, что вы так дружны с этим замечательным молодым человеком. Если он удостоит нас чести воспользоваться предложенным ему гостеприимством, это пойдет на пользу вам обоим. Ты под его влиянием отточишь свое логическое мышление, которого тебе иногда недостает, а Барух с твоей помощью сумеет отшлифовать свою латынь. Она пока оставляет желать лучшего, не так ли?

— О да, папа. Но Барух и так уже сделал большие успехи. Особенно в последнее время, когда мы с ним вдвоем читали судебные речи Цицерона.

— Самый подходящий автор, Мари, — выразил свое одобрение отец. — Он сочетает в себе и неопровержимую логику мысли, и чеканную красоту языка, которым она выражена.

Девочка подвинула к себе чашку чая и взяла из вазочки конфету.

Сделав глоток, она посмотрела в окно.

— Когда же он придет? — нетерпеливо спросила она.

— Вероятно, пережидает где-то грозу. Нельзя же идти под таким ливнем.

Мари задумчиво дожевала конфету и задала еще один вопрос:

— А почему ты сказал, папа, что Барух правильно поступил, не явившись в синагогу?

— Ты сама, дочка, почувствовала, какое это было тяжкое испытание. Даже для тебя, в общем-то посторонней.

— Почему же посторонней?! — возразила Клара Мария. — Ты ведь только что сам сказал, что мы с Барухом друзья.

— Тем более, — ответил Франциск ван ден Энден. — Значит, тебе несложно представить, каково было бы ему. Как бы ему не пришлось повторить судьбу Уриэля Дакосты!

— А кто такой Уриэль Дакоста? — спросила девочка. — Ты никогда раньше не упоминал этого имени.

— Это очень печальная история, дитя мое, — ласково сказал отец. — Но, думаю, ты уже достаточно повзрослела, чтобы узнать ее.

И он рассказал следующее.

7

В кругу амстердамских евреев, в ту пору, когда маленький Барух постигал азы талмудической премудрости в религиозной школе, случилось происшествие, которое должно было произвести неизгладимое впечатление на чуткую душу ребенка.

Этим событием стала ужасная гибель Уриэля Дакосты. Трагическая судьба этого человека как нельзя вернее отражала дух нетерпимости, столь характерный для нашей эпохи.

Уриэль Дакоста был христианином еврейского происхождения. Отец его сделался ревностным католиком и воспитывал сына в духе строгого католицизма. При этом он дал сыну также образование.

Сначала Уриэль обучался юридическим наукам, но потом вступил в духовное звание и благодаря своей безупречной жизни в двадцатипятилетием возрасте был назначен казначеем кафедральной церкви.

Он с точностью до мелочей исполнял церковные обряды, прилежно читал Священное Писание и труды отцов церкви, но, наделенный от природы необычайно живым и пытливым умом, подвергал строгому анализу догматы своей веры, что привело его к некоторым сомнениям, а те вызвали беспокойство ума и угрызения совести.

Эти душевные колебания принудили его обратиться к вере своих предков, то есть к иудаизму. Не прошло и года со дня его вступления в должность церковного казначея, как вдруг Уриэль решил отказаться от этой должности, от католической веры и богатого дома, которым он владел в окрестностях Лиссабона. Оставив письмо, в котором он отдавал отчет в своих служебных занятиях и оправдывал свой поступок тем, что не мог действовать наперекор своим убеждениям, он отправился в Амстердам вместе с матерью и братом, также обращенными им в религию Моисея.

В Амстердаме вся семья вступила в еврейское общество и была принята с распростертыми объятиями.

Однако вскоре Уриэля Дакосту с его скептическим складом ума постигло новое разочарование. Дело было в том, что Дакоста создал в своей душе чистый идеал веры, а действительность в лице беспощадных, деспотического склада раввинов отнюдь не соответствовала этому идеалу.

Когда Дакоста со свойственной ему непринужденностью принялся критиковать некоторые толкования раввинов, его не замедлили предать проклятию.

С тех пор каждый еврей стал бежать от него, как от зачумленного, никто не смел даже вступить с ним в разговор, а уличные мальчишки, подстрекаемые старшими, бросали в него грязью, и даже в собственном доме он не чувствовал себя в полной безопасности.

Такое отношение соплеменников привело его в сильное негодование. Находясь в возбужденном состоянии духа, он написал сочинение, в котором отрицал бессмертие души и загробное возмездие на том основании, что Моисей ничего не говорил об этом в своем пятикнижии.

Прослышав об этом сочинении Дакосты, раввины еще до его обнародования, поручили ученому врачу Соломону де Сильве написать опровержение. Завязалась жаркая полемика, завершившаяся тем, что Дакосту посадили в тюрьму, где он просидел восемь дней, и оштрафовали на триста гульденов.

Утомленный преследованиями, Дакоста решился покориться необходимости и взять свои слова назад, надеясь, что после этого его оставят в покое. Но в это время случайно открылось, что он уговаривал двух беглых маранов не принимать иудейства, и его вторично предали проклятию. Доброжелатели посоветовали ему покаяться еще раз и подчиниться приговору раввинов. На это он скрепя сердце согласился.

И вот, согласно обычаю, в траурных одеждах он пришел в синагогу с факелом в руках, где принес с кафедры публичное покаяние и просил о возвращении в лоно иудейства. После этого его повели к дверям синагоги, привязали к колонне и, обнажив до пояса, нанесли тридцать девять ударов плетью.

Но и на этом пытка не закончилась. Ему велели лечь на пороге синагоги, чтобы дать пройти по своему телу всем находящимся в синагоге. Даже дети с каким-то невыразимым удовлетворением топтали бедного Дакосту.

Пройдя через эти испытания, он сделался скрытным и молчаливым. Виновником пережитых страданий он считал одного из своих прежних друзей, по чьему доносу был вторично подвергнут проклятию церковников и последовавшей за ним унизительной процедуре покаяния. В воспаленном мозгу несчастного возникла идея мести доносчику.

Однажды утром этот человек возвращался из синагоги. Когда он поравнялся с домом Дакосты, то увидел в окне человека, направившего на него дуло пистолета. В ужасе он замер на месте... Раздался выстрел, но пуля прошла мимо. Тогда, в отчаянии, Дакоста следующей пулей раздробил череп самому себе.

Это случилось, когда Баруху Спинозе было пятнадцать лет.

8

Печальная история была завершена, и отец с дочерью некоторое время сидели в молчании.

Нарушил его робкий стук в дверь.

— Это Барух! — встрепенувшись, воскликнула Мари и бросилась в прихожую.

Да, это был он, Барух Спиноза. Тяжко дыша, он опирался плечом о дверной косяк. С его одежды стекали на пол ручьи воды.

— Вы же промокли насквозь! — всплеснула руками Мари. — Надо немедленно переодеться! У вас ведь и без того такие слабые легкие!

— Вы так заботливы, Мари, — растроганно произнес молодой человек кротким, приятным голосом. — Но мне, право, неловко вас затруднять. К тому же прихожей из-за меня грозит настоящий потоп, — попытался пошутить он.

— Ну что вы такое говорите! Пожалуйста, входите, не стойте на пороге... Папа! Скажи Сюзанне, чтобы она приготовила для Баруха сухую одежду!..

9

Спустя полчаса долгожданный гость, согревшийся и переодетый в сухое платье, занял место за чайным столом.

Хозяин распорядился откупорить бутылку бургундского.

После двух бокалов, разрядивших напряжение первых минут, раскурив свою трубку и предложив другую гостю, Франциск ван ден Энден обратился к нему:

— Я очень рад, что вас не было на этом позорном судилище, Барух. Не сомневаюсь, что просвещенные потомки заклеймят как мракобесов ваших так называемых судей, а вас оправдает и превознесет единственно справедливый арбитр — история.

— Я не сержусь на этих людей, господин ван ден Энден, — с грустной улыбкой ответил молодой человек. — Даже к раввинам у меня нет ненависти. В сущности, они поступили в соответствии со своими убеждениями. Ну и пусть себе поступают как знают. Мне это решительно все равно; напрасно только они с такой настойчивостью запрещают мне делать то, что я и не собирался делать.