Мы с Лизой делились своими завтраками с Симоном. Мария была в ясельной группе, ели они отдельно от нас, мы встречались только на площадке.

Мы всегда делились своими завтраками. Это началось сразу же после того, как мы познакомились. В тот день Лиза открыла коробочку со своим завтраком. Коробочка была алюминиевой, похожей на кюветы из нержавейки, в которых врачи стерилизуют инструменты, и в ней лежало несколько ломтиков разного хлеба и кусочки жареной курицы. И ещё там был зелёный сыр — не тот зелёный плавленый сыр с красителем, а сыр, который, как я понял позднее, был настоящим альпийским сыром со свежими травами, — маленький, твёрдый конус с сильным и необычным ароматом. И оливки.

Лиза спросила:

— Хотите попробовать?

С тех пор мы всегда садились рядом и вместе открывали наши завтраки.

Лиза пробовала и нашу еду. Хотя у нас обычно был печёночный паштет со свёклой, кусочек сыра на чёрном хлебе и рыбная котлетка, она всё равно это ела.

Однажды мы что-то про это сказали, точнее, Симон сказал:

— Твоя еда вкуснее, но ты всё равно делишься с нами.

Он не то чтобы благодарил её, он просто констатировал факт, демонстрируя искреннее удивление.

Лиза ответила:

— Всё кажется вкуснее, когда ты делишься с другими, попробуйте сами.

Мы стали всё пробовать. Мы с Симоном молча откусывали кусочки, прожёвывали и глотали. И правда. Было вкуснее, когда мы ели вместе.

Открытие это никогда не переставало меня удивлять. Не знаю, почему так получается. Может быть, есть этому физиологическое объяснение, возможно, секреция слюны и кровообращение в гортани усиливаются, когда вы находитесь рядом с другими людьми, возможно, эволюция запрограммировала нас на то, чтобы делиться. Но это очевидный факт. Если вы протягиваете свою еду другому человеку и тот её пробует, в ту же секунду у вас усиливается аппетит и радость от приёма пищи.

Но нам приходилось делать это с осторожностью. По правилам делиться едой было нельзя. Фрекен Кристиансен это не нравилось. Остальным воспитательницам тоже, так что мы садились вплотную друг к другу, спиной к тому столу, где сидела фрёкен Кристиансен, когда она дежурила во время нашего завтрака, и следили за её взглядом. Как только она отворачивалась, мы перекладывали друг другу кусочки еды.

Мы садились так, чтобы видеть джунгли.

Со стены на нас смотрела огромная картина Ханса Шерфига, на которой были изображены джунгли — размером как минимум три на шесть метров. На переднем плане разгуливали слоны и тапиры, позади них начинались и уходили вдаль джунгли.

То, что картину написал Шерфиг, нам тогда было неизвестно. Я узнал это лишь много лет спустя. Мы тогда даже и не думали о том, что перед нами картина. Для нас это были настоящие джунгли.

Первое время, довольно долго после того, как мы пошли в детский сад, мы с Лизой и Симоном не говорили о картине. Но всякий раз, когда мы ели, мы смотрели на неё и понимали, не обменявшись ни словом, что двое других тоже смотрят. И не только мы втроём.

Сначала мы разглядывали слонов и тапиров — больших зверей на переднем плане. Пережёвывая завтрак, мы изучали опушку леса.

Не знаю, сколько продолжалось это исследование, нам было шесть лет, у нас не было понимания времени в том смысле, в котором оно бывает у взрослых. Но приблизительно месяц или два мы жили на опушке.

Потом мы двинулись вглубь. По-прежнему ничего не обсуждая, мы стали продвигаться в глубь чащи.

Там мы обнаружили обезьян и льва. Цветы, которых мы никогда прежде не видели. Позади них — пауков. За ними — сиреневую ящерицу.

Наконец, мы добрались до озера. Дальше за озером пейзаж превращался в зеленоватую дымку.

Однажды Симон встал во время завтрака, пошёл к озеру, остановился и стал разглядывать его.

Вставать во время еды не разрешалось.

— Симон! — окликнула его фрёкен Кристиансен.

Симон обернулся к ней. Я помню его распахнутое лицо. На нём почти не было страха.

Если человек настолько открыт, то вряд ли что-то может задеть его за живое, его ничего не затронет, даже страх.

— Я хочу посмотреть, что там за озером, — сказал он.

Я сразу же понял, что он имеет в виду. И Лиза поняла. Конни поняла. И все остальные дети в столовой.

Не поняла только фрёкен Кристиансен.

Она встала и подошла к нему.

— Это картина, — сказала она. — она написана на стене. За озером ничего нет. Это просто плоская поверхность!

И она постучала ладонью по стене.

Джунгли трогать нельзя, это все дети знали. Но фрёкен Кристиансен всё-таки нарушила правило. И не просто потрогала, она ударила картину.

И вернулась на своё место. Симон тоже сел.

Дальше мы ели в тишине. Столовая медленно приходила в себя после потрясения. Всё громче и громче звенели тарелки, кувшины с молоком и стаканы, шуршали обёртки от бутербродов.

Когда звуки образовали надёжный заслон, Лиза заговорила, очень тихо.

— За озером живут и другие животные.

Мы стали вглядываться в джунгли. Сквозь ветви деревьев, лианы, подлесок, преодолевая бескрайние просторы, по которым мы давно уже путешествовали. Мы всматривались в озеро, пока наши взгляды не упёрлись в противоположный берег.

— Бегемоты, — сказала она, — в тумане.

Дымка рассеялась, мы увидели болото и бегемотов.

— У них маленькие бегемотики, — сказал Симон.

Мы увидели бегемотиков.

Лиза потрясла свою алюминиевую коробку для бутербродов, на дне перекатывались оливки. Это были не те чёрные, которые мне иногда давали, эти оливки были нежно-зелёными, как листья только что распустившегося бука. Из-за оливкового масла, в котором они до этого лежали, на них появился радужный блеск, и на фоне тусклого металла они сверкали, словно светло-зелёные жемчужины.

— Это еда не для детей!

Фрёкен Кристиансен внезапно нависла над нами, она смотрела внутрь Лизиной коробки.

На минуту мы все застыли.

Потом Лиза взяла со стола крышку и закрыла коробку. Это был жест, демонстрирующий безоговорочное послушание и признание поражения.

Фрёкен Кристиансен отправилась дальше.

Она как будто парила в воздухе. Платья воспитательниц в бело-зелёную клетку доходили почти до пола, закрывая ноги. Однажды, когда фрёкен Кристиансен остановилась, с увлечением распекая кого-то из детей, я подкрался к ней сзади, лёг на спину и подполз под её платье.

Я решил проверить, человек она — или какое-то иное существо.

Мне показалось, что я забрался в палатку. Я посмотрел вверх на её ноги, возвышающиеся, словно колонны. Снизу закрытые длинными белыми носками, которые доходили до колен, превращаясь во что-то похожее на нейлоновые чулки, которые ещё выше переходили в пояс и подвязки.

Внезапно меня охватило непреодолимое любопытство. Как и тогда, когда мы путешествовали по джунглям, я почувствовал сильное желание вскарабкаться вверх в платье-палатке фрёкен Кристиансен, по её ногам-столбам, мимо пояса и подвязок, и, преодолевая загадочную мистику архитектуры женского тела и нижнего белья, добраться до её трусов.

Но тут я сообразил, какая мне угрожает опасность, и незаметно выбрался наружу.

Как раз в ту минуту, когда фрёкен Кристиансен обернулась спиной к нам и коробке с зелёными оливками, мне и вспомнился тот случай.

Вдруг Лиза сняла крышку с коробки. Наши руки метнулись вперёд за зелёными жемчужинами. Мы быстро сунули их в рот, и Лиза снова закрыла коробку.

Пока мы осторожно жевали, дружно впитывая вкус свежей травы, лимона и ароматной, напоённой солнцем мякоти, вбирая всю открывшуюся нам неописуемую палитру вкусов, мы начали понимать, что нас ждёт впереди: одновременно с тем, что мы всё больше и больше узнавали мир взрослых, мы всякий раз, когда этот мир создавал нам преграды — будь то джунгли на стене, недетская еда, расписание сна или вода из крана, — немедленно принимались создавать и расширять наш собственный мир.

* * *

Тихий час устраивали сразу после еды. Всех детей укладывали спать, мы же сидели друг против друга возле одной из бочек.