— Самое ужасное, — сказал он, и голос его звучал ещё слабее, — самое ужасное, что я больше ничего не чувствую. Я не чувствую даже любви к детям.

В голове — словно материализовавшись из лунного света — возникло одно воспоминание. В детском саду ввели ограничение на питьевую воду. Наверняка чтобы как-то унять поток детей, которые то и дело сновали в кухню — к заветному крану, из которого мы пили.

А нам иногда очень хотелось пить.

Однажды жарким днём я набегался, много пил, и меня больше не пускали к крану. В тот день дежурила фрёкен Кристиансен, и я не решался возвращаться в кухню. Она говорила, что если пить много воды, можно отравиться.

И тут из кухни выбежал Симон. Щёки его были надуты, губы плотно сжаты, глаза блестели. Во рту у него была вода, он ходил нить и последний глоток не проглотил, у него был полный рот воды.

Он наклонился надо мной — я сидел в песочнице. Его лицо оказалось совсем близко, он прижался ртом к моему рту. Потом разжал мягкие губы, и в мой рот потекла прохладная ещё вода.

Это я вспомнил, сидя на краю кровати и наблюдая, как он постепенно засыпает.

Он выдохнул. И погрузился в сон.

Я сидел, прислушиваясь к его дыханию. Оно было неровным и беспокойным.

Я положил руку ему на грудь и очень осторожно его потряс. Так я делал иногда со своими детьми, чтобы они крепче спали. Его дыхание стало более размеренным. Прежде я не раз замечал, как у взрослых, которые спали на судне или в машине, благодаря вибрации сон становится глубже. Возможно, потому, что эти ощущения возвращают нас ко времени до нашего рождения, в утробу матери. К согласованности с сердцебиением и движениями другого человека.

Он открыл глаза.

— Я дышал вместе с ней, — сказал он. — Я был с ней, когда она умирала, я дышал вместе с ней.

И тут он улыбнулся.

Из всех людей на земле только я мог понять эту улыбку. Я и Лиза.

*

В один из наших последних дней в усадьбе «Карлсберга» мы стали свидетелями того, как машина сбила оленя. Мы ходили к киоску с мороженым, два раза в неделю нам покупали мороженое. Мы шли по тропинке вдоль асфальтированного шоссе. Симон, Лиза и я сильно отстали от всех.

Показалась машина. Машин тогда было гораздо меньше, чем сейчас. Когда мимо проезжала машина, мы всегда останавливались, провожая её глазами.

Это была чёрная «вольво».

Когда она почти поравнялась с нами, через дорогу бросилась косуля.

Тормозить было поздно, машина сбила животное и отбросила его на обочину другой стороны дороги.

Два пожилых человека вышли из машины, мужчина и женщина. Мужчина с трудом передвигал ноги, очевидно, он был в шоковом состоянии.

Женщина коснулась рукой шеи косули.

— Она мертва, — сказала она.

— Надо позвонить в «Фальк», — сказал мужчина.

Они залезли обратно в машину и уехали.

Нас они не заметили. Тропинка, где мы стояли, была скрыта полосой кустов и деревьями.

Когда машина уже скрылась из виду, в подлеске что-то зашевелилось, и маленький оленёнок медленно подошёл к своей мёртвой матери.

Мы замерли на месте. Оленёнок нас не видел.

Он опустил голову и стал принюхиваться к ней.

Сначала к копытам задних ног, потом и ко всему телу.

Делал он это обстоятельно.

Мы почувствовали, что это не попытка понять. Он и так знал, что она мертва, ему не нужно было ничего выяснять.

Оленёнок впитывал запах матери. Чтобы как можно больше от неё унести с собой.

* * *

Мы приехали в клинику, когда ещё не было и семи, Лиза со своими помощниками всё уже подготовили. Посреди зала стояли три стула, обращённые друг к другу, они предназначались для неё, Симона и меня. Наискосок от одного из стульев стоял ещё один, там появится светящаяся фигура Симона, его внутренняя карта.

Она протянула Симону руку, на её лице он напрасно искал следы узнавания. Потом смирился с положением вещей. К этому я его заранее подготовил.

— Ты спасла меня, — сказал он ей. — В детстве. Однажды ты вошла вместе со мной в мои кошмары, и это стало для меня спасением. Теперь будет так же?

— Может быть.

Ассистенты помогли нам надеть халаты, мы заняли свои места; ставни, шторы и звукоизолирующие перегородки закрылись.

— Это, — начала Лиза, — тяжкий путь. Другие пути проще: антидепрессанты, когнитивная терапия. А можно и просто жить, как прежде.

— Это у меня уже было, — ответил он. — Всё это было. Осталась последняя надежда.

— Тебе придётся встретиться с самим собой. Ты готов к этому?

Он оглянулся на нас.

— А ты будешь со мной? — спросил он.

Она кивнула.

— А Питер?

Я тоже кивнул.

Он покорно опустил голову.

Лиза встала, в руках у неё был алюминиевая кювета, в которой лежали шприцы, ампулы и резиновый жгут. Она коротко рассказала ему о кеталаре, о том, что доза небольшая, потом закатала ему рукав, затянула жгут, набрала в шприц жидкость из ампулы, нащупала вену и ввела лекарство. Потом сделала укол мне. И себе.

Глухо завыли сканеры. Появилась светящаяся фигура. Лиза коротко рассказала Симону об МРТ-сканировании. Включился энцефалограф. Голограмма Симона осветилась радужными красками.

— Как бы ты описал свои ощущения?

— У меня не получается почувствовать тело.

Она коснулась клавиш, голограмма стала расплывчатой. Возникло наглядное изображение отсутствующего у него ощущения собственного тела.

— Я боюсь того, что, как мне кажется, находится подо мной, — сказал он, — там какая-то серая дыра, пропасть, я боюсь, что меня туда затянет.

Она нажала на какую-то клавишу, светящаяся фигура начала расти.

— Сейчас увеличим, — пояснила она.

В высоту голограмма стала теперь метров пять. Прежде я такого не видел, предыдущие проекции всегда были того же размера, что и сканируемый человек.

Прямо перед нами было увеличенное тело Симона.

— Что случится, если тебя затянет туда, — спросила она, — в серую дыру?

Он задумался. Потом покачал головой.

Показалось, что пол под голубой фигурой расходится. Вероятно, на наше зрительное восприятие накладывалось действие кеталара.

Лиза поднялась со своего места.

— Мы встаём, — сказала она мне. — И заходим в сознание Симона.

Мы все втроём встали. Световая голограмма встала. Мы сделали несколько шагов вперёд и оказались внутри голубого свечения.

В эту секунду всё вокруг изменилось. Первые шаги я делал в привычной реальности. У компьютера стояли Кабир и обе ассистентки, передо мной с места поднялся Симон — перед гигантски увеличенным собственным телом. Мы втроём приблизились к светящейся фигуре.

Но как только я вошёл в голубой свет, окружающая действительность померкла. Куда-то пропали стены, пол и потолок, панели приборов. Ассистенты исчезли.

Или точнее, поблёкли. Они никуда не делись, но стали какими-то неуловимыми, словно находились на периферии сна. Реальными, осязаемыми стали в эту минуту Лиза и Симон. И самым реальным стал голубой свет, карта сканирования.

Она изменилась, это была уже не просто карта. Это была плотная атмосфера каких-то бессистемных чувств, мыслей и физических ощущений.

Казалось, я вошёл прямо в другого человека, в Симона.

При этом я осознавал, что не одинок в своём восприятии. Не только я всё это чувствовал. Лиза с Симоном чувствовали то же самое.

— Что это? — спросил я.

— Мы ещё не знаем, — ответила она. — Иногда это случается, иногда — нет. Скорее всего, тут совокупность факторов. Голография проясняет наше зрение, кеталар подавляет брандмауэр. Наш контакт друг с другом преодолевает эмоциональное разобщение. Эти факторы, а может, и ещё какие-то, создают впечатление, что ты проникаешь в сознание другого человека.

Я почувствовал прикосновение Симона. Он взял меня за руку. И Лизу. Он и её взял за руку.

— Мне страшно, — сказал он.

Шаг за шагом мы входили в свечение.

Сначала не было никакой надобности в словах. Мы чувствовали то, что чувствовал Симон. Впервые в жизни я понял, что это значит — оказаться на месте другого человека.