Удивительно, насколько сильно чувствуется их авторитет, даже здесь, на нижней полке. И одеты они в соответствии с их положением. В костюмах и пальто, которые могла бы выбрать им Анна Винтур для обложки журнала «Vogue». А может, это она их и подбирала.

Кроме того, их окружает атмосфера общности. Я сразу же понимаю, что они являются участниками какого-то важного совещания. Но кто мог назначить такую встречу в таком месте в канун Рождества?

Все они замирают, увидев Лабана. Библиотекарь подходит к нему.

Невозможно стать главным библиотекарем Фолькетинга, если вы не обладаете способностью сохранять спокойствие в экстремальной ситуации. Лицо ее не отражает никаких эмоций, как будто она сидит за покерным столом. Но даже отсюда я чувствую, что в голове у нее теснятся вопросы.

Первый вопрос — это что тут делает Лабан. Второй вопрос — почему он, раз уж он тут, не зажег свет.

Сформулировать их она не успевает. Потому что на сцену выходит Лабан.

— Очень рад вас видеть. I am delighted!

Я испытываю одновременно укол раздражения и восхищение. Как только Лабан говорит людям, что он рад их видеть, они становятся счастливыми, как будто выиграли в лотерею, и сейчас он будет вручать им выигрыш. И это невозможно объяснить рационально, это какое-то его качество, какое-то проявление его эффекта.

— Меня попросили написать праздничную кантату к юбилею Фолькетинга.

Он кладет руки на плечи библиотекарши и министра иностранных дел и легонько подталкивает их к двери.

— Вы должны это услышать. That you must hear. Distinguished ladies and gentlemen. The acoustics out here are much better^[14].

Дверь за ними закрывается.

Я уже собираюсь вылезать из своего укрытия, но тут застываю на месте. Пол подрагивает от медленных шагов, напротив моего лица возникают начищенные до блеска кожаные ботинки.

Наверное, он заметил край моей куртки. Он опускается на колени. Опирается локтем о пол. Наклоняется. Его лицо оказывается на уровне моего. Мы смотрим друг на друга.

Все мы наслышаны о китайской вежливости. Для большинства датчан это всего лишь неподтвержденная гипотеза. Гипотеза эта сейчас на моих глазах получает эмпирическое доказательство.

В первые секунды он неподвижен. И его прекрасно можно понять. Какое объяснение можно найти тому факту, что на одной из самых дальних полок Государственного архива, на глубине одиннадцать метров под землей лежит женщина, да еще и в канун Рождества?

Затем он наклоняется еще на несколько сантиметров, так, что его лицо почти касается земли, тем самым совершая, казалось бы, невозможный акробатический трюк — наклон из положения лежа.

Я прикладываю палец к губам. И складываю две ладони под щекой — понятный во всем мире жест, имеющий прямое отношение ко сну.

Это срабатывает. Широкая улыбка озаряет его лицо, он все понимает. Без единого слова мы в одну секунду добились взаимопонимания между народами. Он знает, каково это: после долгого рабочего дня в Политбюро ЦК проскользнуть в архив и вздремнуть на одной из нижних полок часок-другой.

Он встает, я провожаю взглядом его ботинки, удаляющиеся в сторону входа. Он очень осторожно закрывает за собой дверь.

30

Когда дверь закрывается и свет гаснет, я зажигаю фонарик и возвращаюсь к капсуле. С другой стороны двери доносится пение. Сначала поет один голос, потом несколько голосов. Фальк-Хансен поет. Вступают еще два голоса, поющие по-датски, наверное, это охранники. Главный библиотекарь Фолькетинга низким альтом присоединяется к хору. И вот уже запели китайцы. Итальянцы. Испанцы. Англичанка.

Я не раз с этим сталкивалась. Лабан может заставить петь кого угодно: похоронную процессию, пожизненно осужденных, кого угодно.

Капсула просто забита документами. Я раскладываю папки веером на полу, многое в них похоже на наброски или черновики, разрозненные исписанные листки, пачки листков обернуты желтой или зеленой бумагой для черновиков. Это, должно быть, заметки самой Кирстен Клауссен. Сохраненные для потомков, подпитка для ее посмертной славы.

Самая нижняя папка выглядит иначе. Более аккуратная, скреплена двумя пружинными зажимами. На лицевой стороне написано: «Докладная записка комиссии от 12 сентября 1972 г.».

Наверное, это итоговый документ.

Я раскрываю зажимы и провожу пальцами по странице. Текст напечатан на электрической пишущей машинке, некоторые буквы вдавлены на десятую долю миллиметра в бумагу. Я пролистываю всё до последней страницы.

И вижу две подписи.

Подписи Андреа Финк и Магрете Сплид.

В голове у меня сталкивается сразу несколько реальностей.

Первая — это реальность подвала, где люди поют, вопреки всякому здравому смыслу. Другая — реальность центра города и супермаркетов. Бороды рождественских гномиков, фаршированные утки и полмиллиона кредитных карточек.

Третья реальность — это осень сорок четыре года назад. Когда мир и физика были моложе и невиннее, чем сейчас. Но уже в процессе пробуждения. Когда образовалась группа талантливых молодых людей, они встречались в неформальной обстановке и никто из них к этим собраниям всерьез не относился. Пока двое не написали отчет.

Я сворачиваю стопку бумаги в плотный цилиндр и засовываю цилиндр во внутренний карман. Потом с трудом водружаю металлическую капсулу на место, вставляю стальную пластину в паз. И бегу.

Вернувшись на парковку музея Торвальдсена, я открываю ворота для выезда. Я уже почти приготовилась увидеть полтора десятка полицейских в штатском, но площадь Двора принца Йоргена пуста.

Выехав с парковки, я закрываю за собой ворота. Я свободна.

Я думаю о Лабане. О том, сколько времени им потребуется, чтобы раскусить его. Под его внешней несобранностью таится удивительное упрямство. Которое обнаруживается, когда узнаешь его поближе. И потом о нем не так легко забыть.

Сейчас мне надо сделать то, ради чего он купил мне время, — найти Тит и Харальда и поскорее куда-то с ними удрать. В гостиницу или, возможно, поехать куда-нибудь на север, взломать чью-то дачу и там уже прочитать доклады и разбираться в ситуации.

Я трогаюсь с места. Мне нужно бы повернуть налево, на Винеброгаде, но я по какой-то непонятной мне самой причине сворачиваю направо, к Кристиансборгу.

Я заезжаю на мостовую. Выхожу из машины и иду к пропускному пункту под аркой, через которую можно попасть во двор перед Фолькетингом. Показываю свой университетский пропуск.

Во дворе почти никого. Народная власть тоже парализована вечером накануне Рождества. Ни одной полицейской машины, ни одного такси, в большинстве окон даже нет света. Только у тротуара стоят несколько лимузинов, несколько темных машин сопровождения и несколько полицейских на мотоциклах.

Ворота Фолькетинга открываются. Лабан выходит спиной вперед. Руки у него подняты вверх, моя первая мысль — он сдается.

Я ошиблась: он дирижирует. За ним появляются министр иностранных дел, китайцы, библиотекарша и все остальные члены делегаций. Позади них охранники. И все поют.

И вот — завершение сегодняшней интерлюдии. Все аплодируют. Лабан кланяется. Показывает рукой на весь хор и просит его поблагодарить. Все тоже кланяются. Я чувствую что-то похожее на приступ морской болезни.

Лабан готов всех обнять. Он всегда обнимает тех, с кем выступал. Даже тех, кто всегда избегает прикосновений, людей, которые скорее совершат самоубийство, чем допустят физический контакт. Герберт фон Караян, Дик Чейни, бывший председатель КГБ Владимир Крючков. Я видела, как Лабан их всех обнимал.

Он всегда делает это одним и тем же образом. Он кокетливо наклоняет голову и робко улыбается. Как бы спрашивая, действительно ли возможно то, о чем он мечтает, а именно: чтобы ему разрешили их обнять. И в то же время давая понять, что, как и подобает рыцарю, он примет отказ с гордо поднятой головой.

Мне никогда не доводилось видеть людей, которые смогли отказаться.